У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

…Консул, чувствуя, как череп его громовыми раскатами крушит и терзает мучительное похмелье, а в ушах жужжат неотступно сонмы хранителей-демонов, с ужасом осознал, что на глазах у соседей он едва ли сумеет сделать вид, будто просто ходит по саду из невинного пристрастия к растениеводству. Нет, он даже не ходил. Только что очнувшись на веранде и сразу же вспомнив все, консул почти бежал. И мало того, его пошатывало. Напрасно силился он овладеть собой, безрассудно тщился напустить на себя непринужденность и в надежде не уронить приличествующее консулу достоинство глубоко засунул руки в пропотевшие карманы пижамы. Забыв о своем ревматизме, он уже бежал, бежал со всех ног… Но не подумают ли в таком случае, что им движет побуждение, несравненно более возвышенное, скажем прекрасный трагизм, подвигнувший Уильяма Блэкстоуна удалиться от пуритан и жить среди индейцев, или отчаянный, благородный порыв его друга Уилсона, который покинул научную экспедицию и вот так же, в одной пижаме, навеки исчез в диких джунглях Океании? Нет, надеяться на это бессмысленно. Помимо всего прочего, если он и дальше станет двигаться напрямик, в дальний край сада, его мнимый побег в неведомое вскоре будет прерван, ибо путь ему преградит проволочная изгородь, препятствие, неодолимое для него. «Не будь глупцом, не внушай себе, будто у тебя нет цели. Мы предупреждали, остерегали тебя, но теперь, невзирая на все наши увещания, ты уготовил себе эту горькую… — Он узнал голос одного из своих знакомцев, едва внятный среди других голосов, и со всех сторон подступали многоликие, умирающие и воскресающие вновь бредовые видения, словно он был нежданно сражен выстрелом в спину. — …эту горькую участь, — продолжал голос сурово, — и теперь нужно нечто свершить. Потому и ведем мы тебя к этому свершению».

— Я не буду пить, — сказал консул и остановился как вкопанный. — Не буду или буду? Но, уж во всяком случае, не мескаль.

«Нет, ясное дело. А бутылка вон она, за кустом. Бери».

— Нельзя, — противился он…

«Правильно, выпей всего глоток, необходимую терапевтическую дозу; или, пожалуй, два глотка».

— Боже, — сказал консул. — О-ох. Боже. Правый. Лукавый.

«Потом ты скажешь, что это не в счет».

— Конечно, это же не мескаль.

«Само собой, это текила. Выпей еще».

— Благодарю, я выпью. — Консул снова приложился к бутылке, сжимая ее дрожащей рукой. — Блаженство. Погибель. Спасение… Кошмар, — произнес он.

«…Остановись. Брось бутылку, Джеффри Фермин, что ты творишь над собой?» — прозвучал у него в ушах другой голос, такой громкий, что он обернулся.

У самых его ног, на дорожке, распласталась змейка, которую ой раньше принял за сучок, она прошуршала по песку и скрылась в кустах, а он завороженно следил за ней сквозь темные очки. Да, это действительно змея. Но не пристало ему бояться каких-то несчастных змей, подумал он с гордостью, глядя теперь прямо в собачьи глаза. Это был приблудный пес, такой мучительно знакомый.

— Perro, — сказал он снова, потому что собака все стояла на прожнем месте. Но ведь это уже было, это уже, кажется, происходило час или два назад, подумал он внезапно. Странное дело. Он зашвырнул бутылку из белого граненого стекла — на ее наклейке было написано: «Tequila Anejo de Jalisco» — далеко в кусты и огляделся. Кажется, все в порядке. По крайней мере змея исчезла, собака тоже. И голоса смолкли…

Теперь консулу удалось на миг убедить себя, что все действительно «в порядке». Ивонна, наверное, спит: не надо ее беспокоить. И какое счастье, что он вспомнил про эту почти полную бутылку текилы: можно несколько прийти в себя перед новой встречей с нею, а там, на веранде, ему никак не удалось бы сделать это. В силу обстоятельств теперь пить на веранде очень уж затруднительно; хорошо, когда есть местечко, где можно выпить спокойно, в любую минуту, безо всяких помех и прочего… Мысли эти посещали его ум — который приветствовал их, как бы склоняясь в многозначительном поклоне с величайшей серьезностью, — а сам он, обернувшись, созерцал свой сад. И как ни странно, сад этот не казался ему уже таким «запущенным», как совсем недавно. Конечно, многое тут в беспорядке, но тем более очарования обретает все, что видит глаз. Вокруг была пышная, нетронутая зелень, и это ему нравилось. А поодаль красовались великолепные бананы в бесстыдном цвету, уже обреченном на увядание, изумительная жимолость, восхитительно стойкие груши, дынные деревья, обступившие бассейн, а за ними — дом, низкий и белый, весь оплетенный бугенвилеей, с длинной верандой, похожей на капитанский мостик, и все это, несомненно, являло собой зрелище идеального порядка, но, едва он нечаянно отвел взгляд, зрелище это неуловимо претворилось в какое-то подводное царство, в край плоскогорий и вулканов, который огромное лазурное солнце, дробясь и множась, озаряло с юго-юго-востока. Или нет, кажется, с северо-северо-востока? Он взирал на все это беспечально и даже восторженно, с затаенным «увы» (но это слово «увы» он невольно вымолвил вслух), закуривая сигарету, а потом, чувствуя, как алкогольная испарина выступает у него на лбу, пошел дальше по дорожке к ограде нового публичного сада, который вторгся в его владения.

В этом саду, где он не бывал с того дня, когда приехал Хью и когда он припрятал в кустах бутылку, заботливо и любовно ухоженном, были сейчас явные свидетельства незавершенных трудов: инструменты, и притом весьма необычные — смертоносный мачете, вилы престранной формы, которые как бы пронзали обнаженную душу кривыми, сверкавшими на солнце зубьями, — были прислонены к ограде и, кроме того, плакат, сорванный где-то или, быть может, новый, словно бледное, вытянутое лицо, смотрел на консула сквозь металлические прутья. «iLe gusta este jardin?» — вопрошал он…

jLE GUSTA ESTE JARDIN? jQVE ES SUYO? jEVITE QUE SUS HIJOS LO DESTRUYAN! [105]

Консул окаменел, глядя на эти черные вереницы слов. «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Простые слова, простые и ужасные, слова, всепроникающие, доходящие до последних глубин твоего существа, слова, которые, быть может, прозвучат, как приговор, на Страшном суде, но почему-то они совсем не волнуют, разве что обдают неким вялым ознобом, холодной болью, как мескаль со льдом, который он пил в отеле «Канада» в то утро, когда уехала Ивонна.

105

«Вам правится этот сад? Он ваш? Так смотрите, чтобы ваши дети его не погубили!» (исп.).

Теперь он, однако, уже снова пил текилу — едва ли сам понимая, как это он успел так быстро возвратиться назад и отыскать бутылку. Ах, этот тончайший букет со смолистым привкусом! Пускай на него смотрят, это уже было ему безразлично, он пил жадно, залпом — а на него действительно уже давно смотрел сосед мистер Куинси, который поливал цветы слева, в тени, около их общей изгороди, где рос шиповник, — снова повернувшись лицом к своему дому. Он чувствовал, что загнан в тупик. Рассеялось жалкое, обманчивое ощущение порядка. Над домом, где витали призраки запустения, не желая более таиться, дух попранной ответственности простер свои зловещие крыла. А за спиной у него, в том другом саду, судьба его вещала негромко: «Почему он ваш?.. Нравится вам этот сад? Мы изгоняем тех, кто разрушает!» Быть может, надпись означала не совсем то — порой консул, захмелев, плохо понимал испанский язык (или же все это написал не слишком правильно какой-нибудь ацтек), — но что-то в этом роде. Приняв внезапное решение, он снова зашвырнул бутылку в кусты и направился к публичному саду, стараясь придать непринужденность своей походке.

У него отнюдь не было желания «уточнить» смысл той надписи, где явно было больше вопросительных знаков, чем нужно; нет, теперь он ясно чувствовал потребность перекинуться с кем-нибудь словом: это попросту необходимо, но и этого мало; он чувствовал потребность воспользоваться сейчас же блестящей возможностью, или, вернее говоря, возможностью блеснуть, той возможностью, что представлялась благодаря появлению мистера Куинси там, за шиповником, теперь уже справа от него, который надо обойти, чтобы добраться до изгороди. А эта возможность блеснуть в свою очередь была равнозначна возможности вызвать восхищение; и даже, говоря со всей откровенностью, а за эту откровенность, хоть и краткую, надо благодарить текилу, вызвать к себе любовь. За что именно — это вопрос другой; но если уж он задал себе такой вопрос, отчего бы и не ответить: за мой удалой, бесшабашный вид или, вернее, за то, что под этим внешним видом, бесспорно, пламенеет гений, но гений, хотя это уже не столь бесспорно, не мой, а моего старого, доброго друга Абрахама Таскерсона, великого поэта, который некогда, в моей юности, так высоко оценил мои дарования.

И еще у него есть потребность, ах, еще (он повернул направо, даже не взглянув на ту надпись, и теперь шел вдоль ограды) есть потребность, думал он, бросая вдаль короткий, тоскующий взгляд — и он мог бы поклясться, что в этот миг посреди публичного сада стояла, скорбно склонив голову, женщина, он не успел подробно разглядеть ее одежду, так быстро она исчезла, но явно она была в трауре, — еще, Джеффри Фермин, есть у тебя потребность, хотя бы для того, чтобы излечиться от столь прозаических галлюцинаций, просто-напросто выпить; и пить весь день, о чем снова нашептывают тебе облака, но и это еще не все; тут опять-таки вопрос гораздо более тонкий: у тебя не просто потребность пить, а пить в одном-единственном месте, в одном-единственном городе.

Париан!.. В этом названии ощущается древний мрамор и шторм у Кикладских островов. «Маяк» в Париане, как манит он мрачными ночными и рассветными голосами. Но консул (он взял еще правее, удаляясь от ограды) понимал, что выпил слишком мало и едва ли можно лелеять надежду туда добраться; впереди целый день, который таит в себе столько неизбежных… падений! Это было точное слово… Он едва не упал в ущелье, очутившись на его неогороженном краю — здесь оно крутым изломом спускалось к дороге на Алькапансинго, а ниже, за вторым изломом, тянулось дальше, рассекая наискось публичный сад, — где у владений консула образовалась короткая пятая сторона. Стоя над ущельем, он бесстрашно, вдохновляемый текилой, заглянул вниз. О ты, свирепая бездна, извечное поприще противоборствующих сил! Ты, могучая пучина, ненасытное, всепожирающее чудище, не смейся надо мной, хотя и готов низвергнуться в твою пасть. Поистине всюду наталкиваешься на это проклятие, эту вездесущую теснину, прорезающую весь город, даже весь край, местами глубиною в добрых двести футов, и на дне во время дождей якобы бурлит река, но ныне, хотя дна не видно, там наверняка разверста, как и всегда, неотвратимая преисподняя и гигантский нужник. Пожалуй, здесь еще не самое страшное место: при желании можно даже спуститься вниз, разумеется медленно, осторожно, изредка прикладываясь по пути к бутылке с текилой, и посетить Прометея в этой клоаке, где он, без сомнения, пребывает. Консул медленно продолжал путь. Теперь он вновь оказался лицом к своему дому, а также к дорожке, огибающей сад мистера Куинси. Слева, за их общей изгородью, теперь уже совсем близко, вдоль кустов шиповника, простирались зеленые куртины этого американца, орошаемые бесчисленными тоненькими шипящими шлангами. Ни одна лужайка во всей Англии не могла бы сравниться с ними гладкостью и красотой. Ощутив внезапный восторг и вместе с тем неодолимый приступ икоты, консул спрятался за кривое дерево, которое росло у него в саду, но бросало жалкую тень по другую сторону изгороди, прислонился спиной к стволу и задержал дыхание. Он воображал, будто столь нелепым способом ему удалось скрыться от мистера Куинси, который работал поодаль, но вскоре он совершенно забыл о мистере Куинси в трепетном восхищении перед его садом… Настанет ли когда-нибудь такое время и придет ли тогда спасение, если старый вулкан Попи покажется ему никчемней кучи шлака в Честер-ле-Стрите, и широкая даль, воспетая Сэмюэлем Джонсоном, дорога в Англию проляжет вновь через Атлантику его души? И как дивно было бы это! Как удивительно было бы сойти в Ливерпуле, снова увидеть сквозь дождь и туман его темную громаду, вдохнуть запах кож и кайргурльского пива — знакомые грузовые суда с глубокой осадкой и стройными мачтами все так же торжественно выходят из гавани в часы прилива, и железные груды скрывают матросов от плачущих на пристани женщин в черных платках: Ливерпуль, откуда во время войны так часто отплывали таинственные корабли на охоту за подводными лодками, имея приказ в запечатанном пакете, замаскированные под простые транспорты, которые в мгновение ока ощетинивались орудийными башнями, когда-то, давным-давно, их страшились подводники, а они бороздили ничего не ведающие морские…

— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь.

— Ик! — Консул вздрогнул от неожиданности, снова увидев совсем близко от себя, за изгородью, высокого, сутуловатого человека в рубахе цвета хаки, в серых фланелевых брюках, в сандалиях, подтянутого, безупречного, седоволосого, укрепившего здоровье на лучших водных курортах, который стоял с лейкой в руках и неприязненно смотрел на него через очки в роговой оправе. — А, Куинси, доброе утро.

— Что в нем доброго? — ворчливо отозвался этот отставной садовод и продолжал поливать цветы, которые были недосягаемы для брызжущих водой шлангов.