У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Шрифт:
Консул указал на свой сад, туда, где рос шиповник и валялась в кустах бутылка с текилой.
— Я вас увидел вон оттуда… Понимаете, я просто обследовал там свои джунгли.
— Что вы там делали? — Мистер Куинси взглянул на него, подняв глаза от лейки, словно хотел сказать: «Я видел все решительно, и я знаю все, потому что я — сам господь бог, и хотя господь бог постарше вас, он поднялся ни свет ни заря, у него достанет стойкости, если надо, а вы сами не соображаете, продрали вы уже глаза или нет, вас ведь всю ночь дома не было, но все равно, стойкости у вас нет, а вот я всегда найду в себе стойкость, меня, да будет вам известно, никто и ничто не сломит, уж это как пить дать!»
— Боюсь, между прочим, что это настоящие джунгли, — продолжал консул, — того и гляди, пожалуй, оттуда выедет сам Руссо, оседлавший тигра.
— Что
— Оседлавший тигра, — повторил консул.
Мгновение сосед смотрел на него с холодной насмешкой, словно воплощающей в себе все бездушие материального мира.
— Да, пожалуй, — сказал он ворчливо. — Ведь тут в изобилии водятся тигры… И слоны тоже… Но покорнейше прошу в следующий раз, когда будете обследовать свои джунгли и вас вывернет наизнанку, не соблаговолите ли вы предаваться этому занятию у себя, по ту сторону изгороди?
— Ик, — только и мог ответить консул. — Ик, — повторил он со смехом, а потом неожиданно, с размаху ударил себя под ложечку, и, как ни странно, это средство подействовало. — Простите, но это вам показалось, просто на меня напала икота, будь она проклята!..
— Я уж вижу, — сказал мистер Куинси и в свою очередь как будто бросил красноречивый взгляд на бутылку с текилой, таившуюся в кустах.
— И как это ни смешно, — ввернул консул, — но за всю ночь я не выпил ни глотка, пробавлялся одной теуаканской минеральной водичкой… Кстати, как вы себя чувствуете после бала?
Мистер Куинси бесстрастно взглянул на него и стал наполнять лейку из крана.
— Одной минеральной водичкой, — продолжал консул. — Да еще газировкой. Сразу вспоминаются милые сердцу водные курорты, а? — хи-хикс! — Но я вот уж который день в рот не беру спиртного.
Его сосед опять принялся поливать цветы, размеренно продвигаясь вдоль изгороди, и консул, без сожаления расставшись с деревом, на котором он увидел отвратительную чешую дохлой саранчи, последовал за ним по пятам.
— К вашему сведению, — сказал он, — я больше не пью, крышка.
— Скорей вам самому крышка, Фермин, — буркнул мистер Куинси с неудовольствием.
— Между прочим, я только что видел змею, — изрек консул.
Мистер Куинси кашлянул или хмыкнул, но не сказал ни слова.
— И меня осенила мысль… Понимаете, Куинси, мне всегда казалось, что в этом древнем предании про райский сад и все прочее сокрыт иной, более глубокий смысл вопреки распространенному взгляду. А вдруг Адам вовсе не был оттуда изгнан? Понятно, я разумею изгнание не в обычном смысле этого слова… — Старый садовод, подняв голову, пристально смотрел на него, но уперся взглядом куда-то ему в живот или, кажется, еще ниже. — Вдруг проклятие в том и состояло, — продолжал консул с увлечением, — что он вынужден был жить там и впредь, безусловно в одиночестве, страдающий, отверженный, богооставленный… А может статься, — присовокупил он, увлекаясь все больше, — Адам был первым землевладельцем, и бог, решив провести земельную реформу, ну, вроде Карденаса — хи-хикс! — попросту вышвырнул его вон. Каково? Да-с. — Консул хихикнул, чувствуя, однако, что по нынешним временам смешного тут мало. — Ведь в нашу эпоху всякому очевидно, — вы согласны со мной, Куинси? — что первородный грех мог совершить только земельный собственник…
Садовод едва заметно кивал, но это, по-видимому, не было знаком согласия; взор его, пристальный взор трезвого политика, все так же был устремлен куда-то пониже живота консула, и тут консул, опустив глаза, увидел, что брюки у него расстегнуты. Вот уж поистине непринужденность!
— Простите, j’adoube [106] ,— сказал он и, застегивая пуговицы, продолжал со смехом развивать свою мысль, почему-то ничуть не сконфуженный столь дерзким нарушением приличий. — Да, вот именно. Да… и тогда истинной подоплекой проклятия — я разумею под этим, что он принужден был бы и впредь жить в райском саду, — может статься, было тайное отвращение, которое он, бедняга, питал к этому саду. Ненавидел от начала времен, и все тут! А отец небесный пронюхал о том…
106
Закрываю (франц.).
— Кажется,
я видел тут совсем недавно вашу жену, или мне померещилось? — сдержанно спросил мистер Куинси.— … И не мудрено! Ведь это же ад кромешный! Подумать только, какое засилье скорпионов, и муравьев, и всякой прочей нечисти приходилось ему терпеть. Что такое? — прервал себя консул после того, как сосед повторил свой вопрос. — Вы видели ее в саду? Да. То бишь, нет. А вы откуда знаете? Нет, она еще спит, сколько мне…
— Она ведь довольно долю отсутствовала? — осторожно спросил сосед и, вытянув шею, поглядел на дом консула. — А что, брат ваш еще здесь?
— Брат? Ага, это вы про Хью… Нет, он сейчас в Мехико.
— Сдается мне, скоро вы убедитесь, что он уже вернулся.
Консул тоже поглядел на свой дом.
— Ик, — произнес он отрывисто, с недобрым предчувствием.
— Сдается мне, он ушел вместе с вашей женой, — добавил садовод.
— Кис-кис-лукавый лис-подколодная змеюшка-злодей-кото-фей… — Консул завидел кота мистера Куинси и сразу позабыл про его хозяина, едва серый медлительный зверь выскользнул из циний, волоча по земле пушистый хвост; наклонясь, консул похлопал себя по колену: —… гроза крыс-мой Парис-кис-кис-мой Улисс-кис-кис. — И кот сразу, узнав друга, радостно мяукнул, пролез сквозь изгородь и с мурлыканьем стал тереться о ноги консула. — Ты мой Кисотанкатль. — Консул выпрямился. Посвистал, издав две короткие трели, и кот насторожил уши. — Думает, что я дерево и на мне сидит птичка, — добавил он.
— Оно и не удивительно, — заметил мистер Куинси, наполняя лейку из крана.
— Эти домашние животные несъедобны, их держат лишь для забавы, для потехи или из прихоти, а?… так говорил Уильям Блэкстоун — вы, конечно, о нем слышали!.. — Консул, присев на корточки, обращался то ли к коту, то ли к садоводу, который прервал свое занятие и закуривал сигарету. — А может, это говорил какой-то другой Уильям Блэкстоун? — Теперь он адресовался прямо к мистеру Куинси, хотя тот не обращал на него ни малейшего внимания. — Этот малый всегда мне был по душе. Кажется, именно Уильям Блэкстоун. Или Абрахам… Но, так или иначе, он в свое время высадился на месте будущего, как бишь его… ну да ладно… одним словом, где-то в Массачусетсе. И жил себе поживал среди индейцев. А вскорости на другом берегу реки поселились пуритане. Они заманили его к себе, уверяли, видите ли, что в ихней стороне климат здоровее. Ох, что за народ все эти умники, — сказал он коту, — старину Уильяма они не устраивали, нет-с, не устраивали, он взял да и вернулся назад к индейцам. Но пуритане, будьте спокойны, Куинси, его выследили. И тогда он скрылся совсем — сбежал бог весть куда… Так-то, котик. — Он ткнул себя пальцем в грудь, и кот, фыркая, выгнув спину, с достоинством отошел прочь. — Вот они теперь где, индейцы, вот здесь.
— Это точно, — сказал мистер Куинси негромко, но грубовато, как ворчливый старый солдат, — заодно со всякими змеями, да рыжими слонами, да тиграми и всей несусветной чушью, какую вы тут несли.
Консул засмеялся глухим, безрадостным смехом, сознавая в глубине души, что потешается над благородным и великодушным человеком, своим бывшим другом, сознавая также всю пустоту и ничтожность того удовольствия, которое доставлял ему этот спектакль.
— Не подлинные индейцы… И когда я сказал «здесь», это вовсе не значило «в саду»: вот здесь, внутри. — Он снова ткнул себя в грудь. — Да, за порогом сознания, очень просто. Гений, если воспользоваться излюбленным моим изречением, — добавил он, выпрямился, поправил галстук и (сразу же забыв о галстуке) выпятил грудь, словно хотел быть достойным решимости, почерпнутой ради такого случая из того же источника, что и его гениальность, и любовь к кошкам, решимости, которая иссякла так же внезапно, как нахлынула, — гений хранит сам себя.
Где-то в отдалении на башне били часы; консул стоял недвижимо. «Ах, Ивонна, ужель я забыл тебя так скоро, в этот заветный день?» Девятнадцатый удар, двадцатый, двадцать первый. Часы у него на руке показывали без четверти одиннадцать. Но башенные часы продолжали бить: грянули еще два удара, два безысходных, жалобных стенания: «Бам, бом» — и гулкая дрожь. А потом пустота огласилась ропотом: «Alas! Увы!» Но в действительности это означало — «Крылья».
— А куда подевался ваш друг — как бишь его, я все забываю — ну, в общем, тот француз? — спросил между тем мистер Куинси.