У птенцов подрастают крылья

— И суда никакого не будет, — весело улыбнувшись, ответил Михалыч.

— Да что ты говоришь! — воскликнула мама. — Как — не будет? Простил, простил, значит? Ну, расскажи, расскажи все по порядку.

Михалыч уселся поудобнее.

— Осмотрел я парня, в больницу отправил. Гляжу — подходит ко мне сам начальник. Поздоровался, отрекомендовался — товарищ Неделин. Очень приятно, говорю, а я — доктор Полилов. Пригласил он меня в свою комнату. Там и кровать, и письменный стол. В углу тоже винтовки стоят. Тут же несгораемый шкаф, наверное, документы какие-нибудь хранятся. А на шкафу гармонь, гитара и мандолина. Вообще не поймешь: то ли спальня, то ли кабинет, то ли клуб какой! Усадил меня Неделин на стул, сам напротив на кровать уселся, стал расспрашивать про город, про уезд, какой народ живет, какие настроения. «Вы, говорит, доктор, с народом постоянно общение имеете. Вам, говорит, многое, наверно, известно».

— Ну, а ты что? — не вытерпела мама.

— Что — я? — пожал плечами Михалыч. — Говорю ему: «Это верно, с народом я постоянно общение имею, каждый день полна больница. Только разговор-то у меня с народом совсем на другие темы: как живот действует да не колет ли под ложечкой? Разговор-то у нас совсем не политический».

— А он что?

— Смеется. «Это верно, говорит, вам в больнице некогда в разговоры пускаться. Не до того. Успевай только больных принимать да рецепты выписывать». — «Вот именно, говорю, тут уж не до рассуждений». Неделин только головой закивал: «Верно, верно». Помолчал немного, а потом вдруг спрашивает: «Ну, а как там в больнице герой-то этот поживает?» — «Какой герой?» — «А тот, что разоружать моих молодцов надумал, винтовку вырывал». — «Да что ж, говорю, рана заживает, а пальцев нет, одна культя осталась». Неделин только рукой махнул. «Вот, говорит, дурак-то! Куда, зачем, спрашивается, на рожон лез? Хорошо еще, совсем дурака не убили. Я справки наводил: семья ведь — жена, трое детей, а средств никаких. Мы уж ребятишкам крупы, муки, сахару малость подкинули».

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками мама. — Смотри, какие люди! Правда, значит, говорят, что они за народ. С виду сердитые, с винтовками. А вот поди ты! Ну, а про самого-то, про отца, что он сказал?

Об этом я сам его спросил. Говорю: «Товарищ Неделин, больной скоро поправится. Когда же судить будете: как выйдет из больницы или раньше?»

— А он что? — спросила мама.

— Расхохотался. «Судить, спрашивает, за что же судить, — за глупость? Ну, за это следует господа бога судить, что он дураков на земле развел. Мы за это не судим». А потом помолчал и уже совсем не шутя говорит: «Мы, товарищ доктор, с врагами народа боремся. А этот не враг. Он сам прежней жизнью обижен, весь век у купца в приказчиках прослужил, а ничего, кроме нищеты, не выслужил. Трое детей, ни обуть, ни одеть по-настоящему не во что. За таких, как он, мы сами боремся. Это не враг, а просто темный человек, сам не может друзей от врагов отличить. Купец его обирает, соки из него сосет, а он его же защищает, на рожон из-за него лезет. Таких, как он, не судить, а учить, просвещать нужно, чтобы сами поняли, кто им друг, а кто им недруг.

Михалыч закурил еще папиросу, видимо с удовольствием припоминая свой разговор с этим совсем новым для него человеком — командиром красногвардейского отряда.

— Очень разумный человек! — закончил Михалыч. — Интересный человек! — Михалыч помолчал и добавил: — И знаете что: поглядел я поближе на всех этих людей — простые, хорошие ребята. А что с винтовками — так это очень понятно. Они же приехали новую власть устанавливать. Вот и оружие при них. Как же иначе?!

КОМУ РАДОСТЬ, КОМУ ОГОРЧЕНИЕ

Так история с бунтом приказчиков и кончилась ничем. Никого не судили, не наказали. А пострадавший, как только рука зажила, поступил работать в какое-то учреждение писцом, благо правая рука осталась цела. Кажется, сам Неделин и помог ему на работу устроиться.

С приездом к нам в городок отряда красногвардейцев, со времени установления в Черни советской власти новое, необычное стало появляться всюду.

Дом Василия Андреевича Соколова был национализирован, и там поместилось совсем неведомое дотоле учреждение «Уездный исполнительный комитет», пли, как его сокращенно стали называть, Уисполком. Он начал управлять городом и уездом. Вообще, по понятиям местных жителей, стал вместо земской управы.

Само земство было совсем упразднено, и хорошее двухэтажное здание, одно из лучших зданий в Черни, было передано в полное распоряжение нам, чернской молодежи. Теперь это было уже не земство, а нардом.

Трактир Серебреникова тоже прикрыли и гоже отдали местной молодежи; в нем поместился молодежный клуб «Третьего Интернационала».

Еще многих купцов повыселили из своих домов. Кто переехал к родственникам в домишки похуже, а кто и просто на частную квартиру.

Василия Андреевича Соколова и Аделаиду Александровну переселили во флигель во дворе их дома. Сын их, Кока, в Черни давно уже не жил. Он кончил какую-то военную школу и служил не то в Туле, не то в Орле.

Выселили из дома и Елизавету Александровну с Иваном Андреевичем. Они переехали к каким-то дальним родственникам.

Елизавета Александровна, несмотря на свой очень преклонный возраст — ей было уже далеко за семьдесят, — все же сохранила полную ясность мысли. Она отлично понимала, что в России произошла новая, пролетарская революция, что теперь власть взяли большевики, что они — за бедноту, против купцов и помещиков, вообще против богатых людей. Елизавета Александровна поняла и то, что дом у них теперь отобрали и там поместилось какое-то новое учреждение, а им придется жить в чужой маленькой комнате. Елизавета Александровна все это отлично понимала, хотя, конечно, в тайне души не мирилась с происшедшим, проклинала новую власть и только ждала, когда же она наконец провалится.

А вот ее супруг Иван Андреевич, который был постарше своей супруги, этак лет восьмидесяти с небольшим, — он уже совсем выжил из ума и вообще ничего не понял.

— Елизавета Александровна, — обращался он не раз к жене, — объясните мне, пожалуйста, почему вам пришла охота переехать из нашего дома в эту комнатенку? Я лично считаю, что в нашем доме и много просторнее, и удобнее.

— Ах, Иван Андреевич, — невольно раздражалась Елизавета Александровна, — я, кажется, уже не раз вам говорила, что ни дома, ни магазина у нас больше нет! Поймите, бога ради, что все это теперь уже не наше.

— Елизавета Александровна, не говорите, ради бога, глупостей, — так же раздражаясь, возражал ей Иван Андреевич. — Я, кажется, еще с ума не сошел и отлично помню, что ни дома, ни магазина никому не продавал и не дарил. Почему же они вдруг ни с того ни с сего стали не мои?

— Но поймите же наконец, — возмущалась Елизавета Александровна, — поймите, что в стране произошла революция и наш дом, и наш магазин отобрали! Они теперь принадлежат государству, а не нам.

Иван Андреевич пожимал плечами.

— Что-то вы, Елизавета Александровна, не то говорите. Пойду схожу к исправнику или в полицию и велю навести порядок. Всех вон повыгоню.

— Боже мой! — уже совсем потеряв терпение, восклицала Елизавета Александровна. — К какому исправнику, в какую полицию? Никаких полиций, никаких исправников давным-давно уже нет. Они же только при царской власти были!

— Полиции нет, исправника нет?! — изумленно бормотал Иван Андреевич. — Может, и городовых, по-вашему, тоже нет? Кто же за порядком тогда наблюдает, пьяных в кутузку отводит? Что ж, они сами, что ли, как выпьют, так туда и бегут? — не без ехидства добавлял он.

— И городовых нет, — с невольной грустью вздыхала Елизавета Александровна, — вместо них вон Сережка Кедрин с красным бантом на рукаве по улицам разгуливает. Он, верно, пьяных в кутузку и таскает.

— Ах, Кедрин Сергей в городовые поступил, — обрадовавшись, говорил Иван Андреевич. — Ну и прекрасно, пусть за порядком присматривает. Отец — в остроге начальник, а этот — в полицию, значит, служить пошел, прекрасно сделал!

Елизавета Александровна безнадежно махала рукой и принималась за штопку брюк своего супруга.