У развалин

— А ужъ это само-собою, подальше отъ него, подальше: «отойди отъ зла и сотвори благо!»

Потомъ явились и дальнйшіе комментаріи, разсказывали, что Шатрову ни за что бы не сдобровать, да сестра его, Елена Валерьяновна, въ большой видно сил. Тотчасъ, какъ «все это вышло», кинулась она во дворецъ, упала въ ноги государын и до тхъ поръ молила и плакала, пока не спасла брата…

Кто первый выдумалъ и пустилъ въ ходъ подобную сказку — осталось навсегда неизвстнымъ. Она сама собою какъ-то самопроизвольно зародилась въ подходящей сред, возросла, развилась, укрпилась — и пошатнуть ее не было никакой возможности.

— Помилуйте, о чемъ же тутъ толковать — вдь «это» вс знаютъ!

Къ тому же и самъ Шатровъ помогъ какъ нельзя лучше этимъ розсказнямъ. Онъ пріхалъ весною, поселился въ развалинахъ и все лто не выходилъ изъ своего сада, кром управляющаго Петра Дементьевича ни съ кмъ не видался.

Нсколько разъ въ его мысляхъ мелькнуло: «Однако, надо бы объхать кое-какихъ сосдей, съ семьями которыхъ Шатровы всегда были близки и даже считались родствомъ и свойствомъ, надо показаться въ Тамбов»… Но каждый разъ онъ кончалъ тмъ, что говорилъ себ: «Вотъ еще недля, другая, очнусь немного — и начну»…

Но онъ никакъ не могъ очнуться. Онъ жилъ будто во сн, не замчая времени, безучастный ко всему въ мір, иной разъ цлыми часами ровно ни о чемъ не думая. Онъ бродилъ по заглохшимъ аллеямъ своего сада, бродилъ покуда носили ноги, погомъ садился на какой-нибудь сгнившій пень, весь обросшій мохомъ и грибами — и глядлъ на все, что было вокругъ него, въ той душистой зеленой тишин, наполненной и пропитанной лтними солнечными лучами. Иной разъ въ такія минуты и на его возмущенную, безсильно стенящую душу находила какъ бы подобная тишина.

— Вотъ, не сметъ никому и глазъ казать — чуетъ, что все уже всмъ извстно! — говорили сосди.

Многимъ бы очень хотлось създить, въ Нагорное, взглянуть на Шатрова и послушать его. Многіе, ради его богатства и столичной «важности», не стали бы въ другихъ обстоятельствахъ ждать отъ него перваго визита, а сами бы поспшили отрекоменіоваться. Но теперь вс трусило, трусили даже и такіе, за которыми тоже установилась, репутація большихъ вольнодумцевъ.

— Видно — дло-то серьезное! ему запрещено вызжать за предлы своихъ владній!

Тамбовское высшее начальство, къ которому любопытные обращались за разъясненіями, многозначительно молчало и тольк пожимало плечами, очевидно, не желая выказать своего полнаго незнанія и этимъ умалить свой авторитетъ…

Когда управляющій Петръ Дементьевичъ и камердинеръ Софронъ приставали къ Шатрову съ доказательствами того, что уже пора начинать постройки, — онъ отвчалъ имъ: «хорошо, я подумаю объ этомъ» — и все не длалъ никакихъ распоряженій. Когда, какъ-то совсмъ для него незамтно надвинулась осень — и перепорхнулъ первый снжокъ, онъ сказалъ:

— Ну, ничего, Богъ дастъ какъ-нибудь перезимуемъ.

Въ трехъ комнатахъ вставили зимнія рамы, починили печи, замазали вс щели, старый полъ обили толстыми коврами — и опять недли за недлями стали проходить незамтно, въ подавляющемъ однообразіи. О поздкахъ къ сосдямъ Шатровъ уже и не думалъ, ршивъ, что слишкомъ долго откладывалъ, такъ что теперь даже и смшно, да и принять гостей все равно негд. Нсколько аллей въ саду расчищалось отъ снга, и онъ бродилъ по этимъ снжнымъ корридорамъ, надъ которымъ склонялись покрытыя инеемъ, хрустальныя деревья, горвшія на зимнемъ солнц ослпительными радужными огнями. Тишина была теперь еще глубже, еще таинственне, и онъ былъ радъ, что она все чаще и чаще начинаетъ прокрадываться ему въ душу.

III

Такъ прошло пять лтъ. Шатровъ жилъ отшельникомъ, ни съ кмъ не видясь, никуда не вызжая. Въ узд о немъ уже не говорили — онъ превратился въ обычное будничное явленіе. Самъ онъ никмъ не интересовался и къ тому же зналъ черезъ управляющаго, о томъ, какъ на него смотрятъ и какія исторіи про него разсказываютъ: «Тмъ и лучше, ршилъ онъ, — они меня боятся, а мн они ни на что не нужны. Подальше отъ людей, какъ можно подальше».

Между тмъ сонъ его прошелъ, онъ уже чувствовалъ что живетъ, что будто выздоровлъ отъ долгой, измучившей его болзни и что теперь ему надо, ради избжанія возврата этой болзни, тщательно отстранять отъ себя все то, что было когда-то ея причиной. Первой причиной были люди — ну, такъ не надо людей!

Мало-по-малу онъ началъ интересоваться хозяйствомъ и вникать въ него. Онъ пристрастился къ своему старому, запущенному саду, и съ весны до осени занимался приведеніемъ его въ порядокъ. Построены были парники, теплицы, оранжереи, выписанъ опытный садовникъ, привезены фруктовыя деревья. Все это доставляло Шатрову, къ его собственному иной разъ изумленію, немалое удовольствіе.

Зимою, въ долгіе вечера, тишина которыхъ нарушалась только стучавшимъ въ окна втромъ, Шатровъ отдавался чтенію. Онъ выписывалъ какъ русскія такъ и иностранныя книги въ большомъ количеств и жадно поглощалъ ихъ. Вдь онъ двадцать лтъ только думалъ о служб, только работалъ — и почти ничего не читалъ. Теперь онъ наверстывалъ потерянное.

Его здоровье за эти годы очень поправилось. Излишняя тучность, портившая его необыкновенную фигуру, пропала. Его красивое лицо, съ великолпными свтлыми глазами, дышало свжестью и, если бы не быстро сдвшіе и рдвшіе волосы, — онъ казался бы совсмъ молодымъ человкомъ.

— Удивительное дло, — съ почтительной улыбкой говорилъ ему управляющій, погляжу я на васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, съ каждымъ-то годомъ вы все молодете!

Но все же случалось нсколько разъ въ году, что, входя въ нему, управляющій останавливался почти въ ужас: передъ нимъ былъ не вчерашній Дмитрій Валерьяновичъ, а какой-то разбитый, измученный старикъ, съ блднымъ, усталымъ лицомъ, потухшими глазами и невдомо откуда появившимися морщинами.

Этотъ старикъ былъ мраченъ, раздражителенъ, ему ничмъ нельзя было угодить и, наконецъ, онъ просилъ Петра Дементьевича уйти, оставить его въ поко. Онъ запирался въ своемъ кабинет-спальн, цлый день ничего не лъ и то лежалъ неподвижно на диван, то метался по комнат, какъ голодный зврь въ клтк.

Это старый петербургскій ядъ поднимался со дна души и терзалъ его сердце.

IV

Шатровъ съ начала весны вставалъ очень рано и, выпивъ маленькими глотками стаканъ молока, отправлялся въ садъ, гд и гулялъ часа два, любуясь новыми, проложенными имъ аллеями, разглядывая подсаженныя деревья, отщипывая засохшія вточки. Онъ наслаждался дломъ рукъ своихъ и живо представлялъ себ какимъ будетъ этотъ милый садъ лтъ черезъ десять-пятнадцать, когда молодыя деревца разростутся и осуществятся вс задуманныя зати.

Нердко, посл такой прогулки, онъ возвращался домой въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, съ разыгравшимся аппетитомъ. Но случалось и такъ, что въ самую тихую и пріятную минуту вдругъ являлась, какъ мрачный призракъ, неотвязная мысль: «да зачмъ же, къ чему все это», черезъ десять-пятнадцать лтъ онъ будетъ совсмъ почти старикомъ, если и доживетъ до того времени… а потомъ — недуги, одиночество… для чего же онъ хлопочетъ, для кого, для кого…

Эта мысль, подкравшись не хотла уже уходить — то злобно смялась, то плакала и рыдала.