У развалин

Соня вся похолодла.

— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужас хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.

— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!

Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:

— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..

Бобрищевъ совсмъ растерялся. Ея рыданія душили его.

— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..

Онъ невольно склонился къ ней и цловалъ ея руки.

Они были въ бесдк изъ акацій, прозрачной, маленькой бесдк.

— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.

Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.

Передъ ними стоялъ Софронъ и глядлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дйствительно, и «по закону», и по многолтней привычк, былъ преданъ, — ршилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это ршеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столиц-то этой, ншто здсь жизнь — одинъ грхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, посл какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:

— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грха… он всяческой пакости — смя и корень…

Таковое его убжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ «шкурамъ» хотя бы и барскаго роду — «вс он на одну стать, какъ въ изб, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное».

Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вкъ скоротать, а тутъ какъ нкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тхъ поръ много потерялъ въ его мнніи.

«Ослаблъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крпокъ былъ, а все же таки ослаблъ… на „шкуру“, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядли», — думалъ онъ.

Со свадьбою онъ, въ конц концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ; но все таки повторялъ про себя:

«Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дломъ… ослаблъ… сдина въ бороду, а бсъ въ ребро… такъ-то»!..

Когда Соня шалила и бгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядлъ въ оба и со дня на день ждалъ «пакости». Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее «барыней». Однако съ прізда «оперившагося птенчика», «питерскаго племянничка» въ его старомъ сердц вдругъ закипло что-то… «Племянничекъ» показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слдить за нимъ и за барыней…

Теперь онъ выждалъ нсколько дней, убдился, что все идетъ по старому, то есть «они» продолжаютъ «бгать по саду, да прятаться въ бесдкахъ часами», ршилъ, что «ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися», улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотне.

— Ты что, Софронъ? — спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.

— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мсто отца родного… — мялся и шамкалъ Софронъ.

Шатровъ смутился.

— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?

— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.

— Какъ?.. почему?..

Шатровъ не врилъ ушамъ своимъ.

— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грхъ вводятъ…

— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смешь, мерзавецъ!

Шатровъ побагровлъ, вскочилъ и подбжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.

— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…

Софронъ странно прислъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотлъ проговорить что-то — но не могъ.

— Бейте, а все жъ таки своими глазами видлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смлъ такъ, зря… Бду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…

— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стн, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.

X

Часа черезъ полтора изъ кабинета раздался громкій звонокъ. Вошелъ молодой лакей. Баринъ сидлъ въ кресл у стола и показался лакею очень больнымъ, лицо осунулось и было блдно, только глаза горли.

— Попросите ко мн Александра Николаевича, — проговорилъ баринъ.

Минутъ черезъ десять явился Бобрищевъ.

— Что прикажете, дядя?

— Садись, — указалъ Шатровъ рукою на стулъ и продолжалъ, медленно выговаривая слова, тихимъ и глухимъ голосомъ: — на этихъ дняхъ, въ понедльникъ, если не ошибаюсь, ты и Соня опоздали къ обду. Когда вы пришли, мн показалось, что у жены заплаканы глаза, да и ты имлъ озабоченный видъ… Я все ждалъ, что или ты, или она… объясните мн что это такое было… но вы оба молчите… и я вотъ… желаю знать…

Бобрищевъ смутился, но тотчасъ же и ршилъ, что такъ, пожалуй, лучше; онъ не виноватъ, если не можетъ исполнить общанія, даннаго имъ Сон… онъ скажетъ все, какъ хотлъ того прежде.