У развалин

Не всегда, но по большей части, эти книги были романы, сочиненія лучшихъ европейскихъ и русскихъ художниковъ, красивыя, нсколько приподнятыя описанія жизни, съ любовной страстью на первомъ план.

Пустынная тишина стараго сада, развалинъ и новаго дома наполнялась безчисленными призраками. Соня жила съ ними, любила ихъ и ненавидла, но все же, въ конц концовъ, убждалась, что они только призраки, что она одна. И ее начинало тянуть къ живымъ людямъ для того, чтобы проврить, на сколько они схожи съ блестящими призраками, созданными творческимъ изображеніемъ ея любимыхъ авторовъ.

Однако она читала не одни романы, повсти и поэмы. Она любила путешествія, описанія дальнихъ странъ. Ей бы такъ хотлось хоть что-нибудь увидть. О заграничной поздк она и не мечтала, а хоть бы пожить въ Москв, въ Петербург, създить въ Кіевъ… Вдь всю жизнь одно Нагорное, старый садъ, рка, пустоши…

Но она ни разу не ршилась говорить объ этомъ съ мужемъ. Она поклялась ему передъ свадьбой, что никогда не захочетъ ухать изъ Нагорнаго, а онъ сказалъ ей, что до конца своихъ дней останется здсь, но если ей станетъ скучно въ его «пустын» — онъ отпуститъ ее куда угодно, — только одну.

Это было сказано торжественно, безповоротно, это являлось именно той дверью, которую жена Синей бороды не должна была отпирать. Такъ ей казалось, по крайней мр. И она не могла говорить ему объ этомъ, — потому что это значило бы признаться, что она, значитъ, не такъ его любитъ, какъ прежде. Онъ непремнно все такъ себ и представитъ. Онъ никогда не пойметъ, что это совсмъ не то. Вдь вотъ онъ уже не разъ, лаская ее, спрашивалъ:

— Ну что-жъ, моя Соня, не разлюбила ты еще своего стараго мужа? но скучно еще теб въ такомъ одиночеств, вдвоемъ съ твоимъ Змемъ-Горынычемъ?

Она инстиктивно чувствовала, что если бы онъ хоть на мгновеніе усумнился въ ея отвт или въ искренности ея отвта — это бы его убило.

Такимъ образомъ между женой и мужемъ легла первая «роковая» тайна.

Къ концу четвертаго года Соня чуть не съ ума сошла, сначала отъ радости, а потомъ отъ горя. Ей показалось, будто она чувствуетъ въ себ присутствіе новой, развивающейся жизни… у нея будетъ ребенокъ! Она сознавала, что въ этомъ все ея спасеніе, приближеніе великаго счастья. Это счастье придетъ и озаритъ, наполнитъ всю ея жизнь. Тогда ей ничего, ничего уже не будетъ надобно. О, какъ чудно, какъ весело станетъ тогда въ Нагорномъ, у развалинъ!..

Но она ошиблась, и когда ошибка обнаружилась, Дмитрій Валерьянычъ потемнлъ какъ туча, а сама она заболла надолго отъ глубокаго отчаянія. Наконецъ она поправилась и ошибки такого рода уже не повторялись. Она больше не врила въ возможность счастья.

Мало по малу она начинала задыхаться у развалинъ…

VII

Прошло еще четыре года. Шатровы, время отъ времени переписывавшіяся съ Сашей Бобрищевымъ, получили отъ него извстіе, что онъ взялъ отпускъ и намренъ пронести лто въ Нагорномъ, куда они ежегодно, но до сихъ поръ безуспшно, его звали.

Саша, подобно своему дяд, кончилъ однимъ изъ первыхъ курсъ въ Лице и теперь отличію шелъ по служб. У него остались самыя пріятныя воспоминанія о пустынник дяд, а главное, о «тет Сон», и онъ давно бы съ удовольствіемъ къ нимъ похалъ, но это все какъ-то не удавалось. Его мать начала сильно прихварывать, ей необходимо было каждое лто узжать заграницу на воды, и онъ, единственный сынъ, ей всегда сопутствовалъ. Зимою — сначала ученіе, потомъ служба. Да и петербургская жизнь увлекала молодого человка.

Но вотъ, около года тому назадъ, онъ похоронилъ мать, и теперь, съ первыми лтними днями, освободившись отъ занятій, спшилъ въ Нагорное, — успокоиться духомъ, отдохнутъ въ этой милой по воспоминаніямъ живой пустын…

Онъ нашелъ много перемнъ. Новый домъ, оставленный имъ еще недостроеннымъ, теперь имлъ видъ давно уже обжитого жилища. Дивный садъ сталъ еще великолпне; молодыя аллеи разрослись на славу, вс мечты и зати «пустынника» осуществились. Одн только развалины стояли неизмнными.

Но боле всего перемнъ было въ людяхъ. Эти перемны поразили Бобрищова. Дядя, такой моложавый въ первый его пріздъ, и притомъ еще молодившійся, теперь смотрлъ совсмъ старикомъ, даже какъ будто нсколько одичавшимъ и опустившимся. Годы подобной исключительно уединенной жизни но могли не отразиться даже на вншности Шатрова, не могли не сдлать его старомоднымъ человкомъ, — и это особенно бросалось въ глаза Бобрищеву, жившему въ петербургскомъ свт.

Петръ Дементьичъ необыкновенно растолстлъ, потерялъ свою прежнюю подвижность, почти ничего не говорилъ и только добродушно улыбался. Софронъ сгорбился и высохъ. Свою «тетю Соню» Бобрищевъ совсмъ не узналъ. Ничего, какъ есть ничего не осталось отъ прежняго полуребенка, съ которымъ онъ шалилъ и бгалъ взапуски и который такъ смшно и мило игралъ роль его «тетушки». Даже лицо у нея стало совсмъ другое. Ей уже исполнилось двадцать четыре года, для нея наступилъ самый лучшій возрастъ женщины. Бобрищевъ сразу почувствовалъ, что она прелестна. Но отчего же она такъ блдна, отчего въ глубокихъ глазахъ ея застыло такое грустное и усталое выраженіе? Она несчастна. Но вдь онъ помнилъ хорошо, какъ она любила его дядю. Да, любила… Однако этотъ чудный садъ, эта красивая рка, эта пустыня… и старики… и отсюда ни ногой никуда, ни разу… Ему не трудно было понять ея несчастье. Онъ удивился, какъ она еще жива, какъ она не зачахла, совсмъ не одичала у этихъ развалинъ.

Нсколько разъ поговорилъ онъ съ нею о томъ, о другомъ, онъ началъ изумляться еще больше. Тогда въ первый свой пріздъ, семнадцатилтній мальчикъ не могъ оцнить ее, да вдь и она, очевидно, была иная. Теперь же онъ поразился ея серьезностью, ея образованіемъ и развитіемъ. И это въ такой глуши, вдали отъ людей и жизни. Разумется, хорошъ былъ учитель-дядя, надо ему отдать справедливость, но какова и ученица!

Бобрищевъ былъ совсмъ очарованъ своей «тетей Соней» и притомъ чувствовалъ къ ней настоящую, глубокую жалость…

«Похоронили заживо — и вотъ она — такая!! Да вдь она могла быть лучшимъ украшеніемъ самаго избраннаго, самаго образованнаго общества!» — думалъ онъ.

А самъ онъ, человкъ изъ иного міра, — какое впечатлніе произвелъ онъ на «пустынниковъ»? Они тоже его не узнали. Отъ прежняго невзрачнаго галченка съ длинными руками и ногами и съ угловатыми манерами — ровно ничего не осталось. Теперь это быль законченный типъ изящнаго свтскаго человка, и притомъ красиваго. Соня врно предсказала тогда, что онъ еще выравняется.

Да и какъ еще выравнялся! Глаза были похожи, очень похожи на глаза дяди. Но вдь притомъ это были молодые лучезарные глаза, въ которыхъ горла жизнь, глаза еще не затуманенные долгими годами неудачъ, страданій и несчастій.

— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ! — повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.

— Да ужъ точно, — въ отвтъ ему хриплъ Петръ Деменгьичъ, — мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!

Софронъ ничего не говорилъ и только во вс свои старые слезившіеся глаза глядлъ на Бобрищева…