У. Е. Откровенный роман…
Шрифт:
И, оттолкнув меня, шагнула к столику братков, сказала громко, по-русски:
– Привет, Лошадь!
Лошадь сидела, побледнев и выпрямив спину.
– Ты не узнаешь меня, курва? – усмехнулась Кимберли. – А Тамбов пересылка помнишь? – От внутреннего напряжения она переводила себя с английского дословно, в именительном падеже.
Лошадь искоса глянула на братков, и те стали медленно подниматься – они, я понял, были ее телохранители.
Я ринулся к этому столику.
Но Кимберли опередила и меня, и братков, и вышибал ресторана, которые уже спешили сюда, к месту события. Откинув сначала голову со своей рыжей копной, она затем вся качнулась вперед и смачно плюнула Лошади в лицо.
Дальнейшее трудно излагать последовательно, поскольку все происходило одновременно: братки кинулись на Кимберли – я влетел между ними – Кимберли ногой врезала
А вокруг шумели эмигранты:
– Это рыжая начала! Американка!..
– Люди спокойно отдыхали, а она!..
– Она этой женщине в лицо плюнула, я свидетель!..
Полицейские повели нас к выходу, а Кимберли на ходу сказала лейтенанту с торжествующей усмешкой:
– Теперь у тебя до хера причин проверить у них документы! Не забудь эту fucking Лошадь, она главная пострадавшая!..
Через час, после серии телефонных звонков в полицейский участок из нью-йоркского ФБР, вашингтонского ЦРУ и адвокатов службы безопасности Всемирного торгового центра, нас с Кимберли выпустили из брайтоновского полицейского участка, и Кимберли, весьма довольная своим подвигом, возбужденно оглядывалась в поисках бара.
– Эта курва прилетела по фальшивой визе!.. Поехали в Манхэттен, хватит с меня вашего Брайтона!.. Но теперь она сядет в нашу тюрьму!.. Я хочу выпить! Такси!.. Надеюсь, они не нашли у тебя справку, которую я тебе дала?
– Нет, конечно.
– А куда ты ее спрятал?
– Я ее съел.
– О, ты профессионал!.. Но не беспокойся, у меня есть копия… Сколько я говорила Кларку: нужно разогнать этот гребаный офис эмиграции и натурализации, это и раньше были авгиевы конюшни, а при Клинтоне там стало просто помойное ведро! Они даже не сами визы дают, а передали это на откуп какой-то адвокатской конторе! Ты представляешь?
Я представлял. Мир действительно стал функционировать по методу единой глобальной канализации, и дерьмо в нем всплывает так быстро, что не поймешь, чье оно – наше у них или американское у нас. Уж если Управление по эмиграции и натурализации при госдепартаменте США создало «дочернюю фирму», которая за бабки выдает визы кому угодно, вплоть до наших братков и уголовников, то что говорить о дочерних фирмочках при наших министерствах, губернаторах, мэриях и прочих органах власти, курирующих все, с чего можно снимать пенку, и другие блага так называемой демократии?..
– О'кей, мистер, – сказала Кимберли таксисту. – Нам нужно в Манхэттен, на угол 88-й стрит и Второй авеню. «Элани-бар»…
– Я не могу в бар, – сказал я. – У меня бровь разбита и весь пиджак в крови.
– Это верно… – вздохнула Кимберли. – Но мне нужно выпить… – И вдруг посмотрела мне в глаза: – О'кей, у тебя дома есть выпивка?
Конечно, после первого дринка мы оказались в постели. Этим должно было кончиться, что тут темнить? И я, и Кимберли с самого начала знали, куда мы идем – еще, между прочим, с Чечни! И Кимберли очень просто и почти обыденно преодолела этот барьер. Стоя возле окна в моей небольшой съемной студии на Бродвее, она даже не допила свой стакан рома с кока-колой, а поставила этот стакан на подоконник и спросила:
– Каким полотенцем мне пользоваться? Я иду в душ.
Я выдал ей чистое полотенце из тех, что неделю назад купил на уличной бродвейской распродаже – аж пять штук за десять долларов…
Но если вы думаете, что сейчас я стану описывать свои подвиги в постели, то вынужден вас разочаровать – точно так, как я разочаровал Кимберли. Да, я дал себе слово не врать в этих заметках и не приукрашивать себя, как это делают авторы всех мемуаров; так что теперь приходится быть честным даже в этом. Четыре года Кимберли зазывала меня в постель – и тогда, в Чечне, заигрывая и флиртуя со мной… и потом, когда снилась мне бог знает в каких позах… и на 107-м этаже ВТЦ в ресторане «Windows of the World»… и во время танцев в «Романове».
Но когда – наконец! – я, приняв душ, лег подле нее, укрытой простыней, и сбросил эту простыню, и невольно залюбовался ее красивой головой с пеной рыжих волос на моей подушке, ее тонкими ключицами, округлыми плечами, большой – еще больше, чем мне всегда казалось, – грудью, глубоким прогибом талии и бедрами – теми крутыми, как у виолончели, бедрами, которые манили и дразнили меня всегда, – что-то не вздрогнуло во мне, не напряглось и даже не шевельнулось.– What's wrong? Что не так? – тихо спросила Кимберли.
– Сейчас… подожди…
Но я уже знал, что вру. Больше того: еще тогда, когда она, стоя у моего окна с видом на неоновый пожар рекламы ночного Бродвея, пила ром с кока-колой, я, глядя на нее из глубины комнаты, вдруг понял, что что-то перегорело во мне, что я пуст. То ли эта сцена в «Романове», когда Кимберли вдруг показала свою полицейскую хватку и тренировку… то ли нью-йоркская жара… то ли просто старость… Не знаю… И даже не буду врать, что я вспомнил в этот миг Ханкалу и Грозный, и тот ужасный бой – даже не бой, а избиение, истребление, в который мы попали – хрен его знает, по наводке этой Кимберли? – и Коляна Святогорова, который там погиб… Или что я вспомнил Полину – мол, ее «светлый образ немым укором встал перед моими глазами». Чушь! Мужчины полигамны, и даже Маяковский, безумно, до самоубийства влюбленный в парижанку Яковлеву и ежедневно сочиняя ей из Москвы прекрасные стихи и телеграммы, в это же самое время (и тоже ежедневно) трахал юную московскую актрису Полонскую, которую ему подложила Лиля Брик, чтобы отыграть его у Яковлевой…
И хотя какое-то воспоминание о Полине действительно мелькнуло в моей голове, но я – если быть уж до конца откровенным – просто прогнал его, сказав сам себе: «Блин! Да ты смотри, какая женщина! Песня!», и пошел в душ, и приготовил себя…
Но что-то не сработало.
Даже в постели, когда я уже испробовал все известные мне способы мобилизации, а Кимберли – все, вплоть до французского, известные женщинам меры построения нас по стойке «смирно», мое мужское достоинство самым позорным образом вело себя как дезертир, предатель Родины и пьяный алкаш, которого невозможно поднять из канавы.
Отчаявшись, Кимберли устало откинулась рядом со мной на подушку и замерла с закрытыми глазами.
А я лежал, уставившись глазами в потолок, униженный и оглушенный своим неожиданным бессилием. Черт побери, вот, оказывается, как это приходит! Я-то думал, что импотенция – это просто страх импотенции и ничего больше. А выходит… Но почему, Господи? Ведь еще совсем недавно, всего пару месяцев назад, я по первому требованию какой-то мелюзги-банкирши был «всегда готов!», как сталинский пионер. И со всеми, кто был до нее – тоже и вне зависимости от меры моей влюбленности в них или хотя бы увлеченности этими женщинами. И вдруг тут, в Нью-Йорке, за границей – неужели это пришло?! Но на хрена мне тогда кожлаевские миллионы и вообще все на свете, если я уже импотент?! И неужели потенция – это как деньги и молодость: когда ты молод, тебе кажется, что ты будешь молод всегда, вечно и твоя потенция неиссякаема. И когда ты богат, ты думаешь, что уже схватил бога удачи за бороду и будешь богат всю жизнь. А потом, вдруг… Да, в один прекрасный, хотя нет – в один ужасный день ты вдруг видишь, что и деньги кончились, и молодость прошла, и от всего твоего былого могучего мужского достоинства осталась только функция мочеиспускательного канала…
А может быть, всему виной алкоголь? Все-таки мы с Кимберли осушили в «Романове» почти всю бутылку «Кристалла».
Что-то заставило меня скосить глаза, и я увидел, что Кимберли плачет. Беззвучно, без всхлипов, просто катятся слезы из ее закрытых глаз.
– Прости… – сказал я тихо. – I'm sorry… Это не твоя вина, ты прекрасная…
– Oh, yes! – саркастически усмехнулась она, не открывая глаз. – Я прекрасная баба, я знаю. Но fucking жизнь – где же мой мужик?.. Где мужчина, от которого я рожу ребенка?.. Мне уже тридцать четыре… – Она открыла глаза и вдруг села на кровати, легко поджав под себя ноги, в позе лотоса. И так, с поджатыми ногами, совершенно обнаженная и полногрудая, в свете огней ночного Манхэттена за окном, она стала похожа на индусскую статуэтку какой-нибудь их индусской богини плодородия. – Знаешь, – сказала она, – я чувствую, что я скоро умру… Нет, я абсолютно здорова… И во мне столько соков жизни! Но… Зачем я пошла в ЦРУ?.. Я могла бы родить дюжину детей… Посмотри на эту грудь… – И она рукой подняла свою полную, налитую грудь. – Она не кормила ни одного ребенка…