Убежище, или Повесть иных времен

свою историю. (Дабы избежать той холодности, что пересказ всегда придает

изложению событий, и храня в памяти почти каждое слово всякого

услышанного мною повествования, я, ради справедливости к рассказчику,

предоставляю ему вести рассказ от своего лица.)

— Происходя из семьи столь знатной, что она не может быть вам

неизвестной, милые дамы, я мог бы обойти молчанием свои юные годы, если бы не

одно случившееся тогда обстоятельство, объясняющее те почести и

благодеяния, которыми моей царственной повелительнице угодно было меня одарить.

Я был младшим из пяти сыновей и слишком мал, чтобы понять, что утратил,

когда моя семья оказалась жертвой собственных честолюбивых замыслов и

тирании епископальной церкви. Меня, лишенного состояния, ненавистного

тем, кто прежде дрожал при имени Нортумберленда, ждала столь же

печальная судьба во время преследований в царствование Марии (годы, которые

потомки будут вспоминать с ужасом), если бы лорд Арундел великодушно не

укрыл меня от ее гнева. Он распорядился отправить меня из поместья отца,

которое ему было поручено конфисковать, в Хьюберт-Холл, его собственное

поместье, где я неведомо для всех воспитывался вместе с его детьми. Доброта

этого вельможи достойна особого упоминания, ибо за ней, помимо

сострадания к моей юности и беспомощности, не стояло ничего, кроме благодарной

памяти о небольшой услуге, оказанной ему лордом Гилфордом во времена,

когда религиозные убеждения графа вызывали большие опасения, хотя и

менее сурово преследовались, чем наши. Всегда помня о его великодушии, я все-

ми силами старался выказать мою благодарность. Привычка сделала меня не

менее милым его сердцу, чем собственные дети; казалось, ему было приятно

называть меня сыном, и он предложил сочетать меня браком с одной из

своих дочерей, которая с детских лет питала ко мне склонность. Судьба была

против него: из четырех прелестных детей, бывших у него, когда он взял

меня в дом, не осталось ни одного, когда мне исполнилось пятнадцать лет. Эти

утраты не ожесточили, но смягчили его характер. Он приложил немало

усилий к тому, чтобы ввести меня во владение всем его состоянием, и не терял

надежды, что добьется для меня права наследовать его титул. Мисс Линерик,

дочь его сестры и наследница большого состояния, помимо того, которое

могла надеяться получить от графа, была выбрана им мне в жены, о чем он и

условился с ее опекунами без моего ведома. Когда же потребовалось мое

согласие, я не решился в нем отказать, хотя ни разу не видел этой дамы, и

сердце мое противилось браку, совершавшемуся не по его велению.

Принцесса Елизавета (чья благородная стойкость в несправедливом

заточении навсегда сделала честь ее благоразумию) при жизни сестры

содержалась под строгим надзором. Надзор поручался одному за другим знатным

лордам, в силу различных опасений сменявшим друг друга. На короткое

время эта обязанность была возложена на графа Арундела, и таким образом я

совсем молодым был представлен этой благочестивой даме. Не

распространяя на меня предубеждения, которое по справедливости могла питать к моей

семье, она почтила меня своим расположением, находя развлечение в том,

чтобы совершенствовать мои манеры и образовывать мой ум. Воспитанный в

католицизме, ей я обязан обретенными познаниями в вопросах веры, а также

благоразумной сдержанностью, подсказавшей мне, что не следует посвящать

моего покровителя в различия наших взглядов, которые могли отдалить его

от меня и сокрушить ему сердце.

Моя преданность была столь же велика, сколь и ее доброта ко мне. Со

всем пылом юности я жаждал посвятить себя служению ей, и случай не

замедлил представиться. Граф Девонширский, движимый то ли любовью, то ли

честолюбием, возымел мысль, что заточение принцессы заставит ее с

радостью принять предложение брака. В свои планы он вовлек многих вельмож,

отдававших предпочтение протестантской религии, и полагал, что для

получения согласия принцессы достаточно лишь уведомить ее об этом. С этой

целью он переоделся садовником и приходил работать несколько дней, надеясь

увидеть Елизавету, но его старания ни к чему не привели: по распоряжению

королевы принцесса содержалась так строго, что прогуливаться могла лишь в

галерее с зарешеченными окнами, примыкающей к ее покоям. То, как

неловко граф управлялся с этой новой для него работой, которую сам я любил и о

которой потому мог судить со знанием дела, привлекло к нему мое внимание.

Я заговорил с ним, и его невольная дрожь, вызванная страхом разоблачения,

укрепила меня в моих подозрениях. Он уклонялся от моих расспросов

слишком искусно для человека, за которого себя выдавал. Все это я упомянул

мимоходом, когда, прогуливаясь с принцессой по галерее, развлекал ее беседой.

Она выслушала меня со вниманием и затем, подойдя к окну, попросила

указать ей этого человека. В ту минуту он как раз присел отдохнуть, и взгляд его

был устремлен в сторону дома. Елизавета долго стояла у окна, глубоко

задумавшись, потом наконец, оборотясь ко мне, спросила, довольно ли я чту ее,

чтобы исполнить поручение, сопряженное с риском. С готовностью,

вызванной моим давним желанием служить ей, я отвечал, что нет такого поручения,

которое я не исполнил бы с радостью. Она заметила, что не задала бы свой

вопрос, если бы не ждала от меня такого ответа.

«Я хочу, — продолжала принцесса, — чтобы вы, когда сумеете увидеться с

ним наедине, сказали, что я его видела и узнала, и так как у меня нет

сомнений, что в его намерения входит оказать мне некую услугу, то я прошу, чтобы