Убить Зверстра

— Так в чем проблема?

— Он — мой коллега, я не могу ему отказать, а у меня сейчас отдельной палаты нет. И маленькие все заняты. Вот только у вас и есть одно свободное место.

— Дебряков и мне сделал немало добра, так что ради него я могу и подвинуться. Давай ее сюда, — предложила Ясенева.

— Да нельзя ее к тебе!

— Я что, рылом не вышла? Птичка высоко летает?

— Вот дура? — только теперь Гоголева присела и в отчаянии хлопнула себя по колену. — Тяжелая она очень. Боль-на, — произнесла по слогам, давая понять Ясеневой, что этот случай не про ее нервы.

— Ну не знаю, — неопределенно протянула Дарья Петровна. — Буйная, что ли?

— Скорее, наоборот, в ступоре. Детей потеряла. Ой, да тут такое…

— Погоди, это не Сухарева ли?

— Она. Откуда ты ее знаешь?

— Не знаю вовсе. Но ты же сказала, что детей потеряла и я подумала о том, что по телевизору сообщали.

— Сообщали? Вот оно что. Понятно. Я телевизор не смотрю.

— Елизавета Климовна, — Ясенева подошла к ней и склонилась, словно они — врач и пациент — поменялись местами. — Давай ее сюда. Ты себе даже не представляешь, как хорошо, что ты ко мне зашла. Если мне будет невмоготу, уйду домой, но не ранее, чем побуду с ней хоть несколько дней. Ты же со мной закругляешься?

— У-у-у… Голуба моя, тебе еще года два предстоит «закругляться» после такого приступа. Но, конечно, здесь тебе быть не обязательно. Тут мы сделали все по полной программе. Так что, можно ее к вам? — в ее голосе смешалась надежда с сомнением.

— Давай. Это будет лучше, чем она была бы в палате одна, верно?

— Ты — золото, Дарьюшка! А я бегу сюда и все в уме перебираю, кого куда перевести и к кому ее втиснуть. Веришь, готова была тебя с Иркой в одиннадцатую засунуть, двухместную. Но там такая холодрыга!

— Хорошо, что ты зашла. Все быстро и хорошо решилось.

— Прямо гора с плеч, — Гоголева заулыбалась и поднялась со стула. — Ах ты, выдра малая, — обратилась ко мне и, проходя мимо, больно ущипнула меня за щеку.

«Вот досада, — подумала я. — И эта вычислила меня». Конечно, я хотела присутствовать при этом разговоре. Опять же, теперь Ясеневой не надо ничего пересказывать, я сама все слышала, Елизавете Климовне не пришлось никого просить перейти в другую палату. Пора бы уже и заметить моему дорогому окружению, что если я что-то устраиваю для себя, то не за счет других, а и для другихв том числе.

И тут я прикусила язык. Боже, ведь эта Сухарева — жена того Сухарева, который Николай Антонович. Это же Дубинская…

— Жанна Львовна, — продолжала я вслух свои рассуждения, когда Гоголева вышла из палаты.

— Тс-с, — Ясенева приложила палец к губам. — Ни звука больше. Быстро зови ее сюда, скажи, что мы приглашаем ее на завтрак. А я пока приготовлюсь.

— И что, опять будем пить чай?

— Конечно, все должно быть натурально.

— Я этот чай в горле скоро пальцем доставать буду, я уже вся состою из чая. Еще с вами поживу недельку и из меня будет выливаться не что иное, а чай, чай, чай.

— Не медли.

— Иду!

18

К сожалению, иногда каша сваривается без меня. Не помню, что тогда меня отвлекло. Было утро — самое насыщенное событиями время в больнице. С минуты на минуту ждали поступления новых больных. Рядовые врачи лихорадочно бегали по своим палатам, осматривая в последний раз тех, кто шел на выписку. Старшая медсестра, Валентина Васильевна, дергала их за полы с одним вопросом:

— У вас кто выбывает? — она собирала данные на оперативку.

Кастелянша, тетя Варя, кстати, как оказалось, какая-то свояченица Ясеневой по мужу ее племянницы Светланы, метала на опустевшие койки свежее белье.

Я не взяла в кавычки слово «свежее», как годилось бы, когда речь идет о больнице. И тому есть оправдание. В этом отделении белье сверкало белизной и благоухало свежестью. По двум причинам. Когда-то Ясенева в порыве благотворительности подарила отделению стиральную машину. С тех пор белье тут стирают сами, обслуживаются автономно. Отсюда и белизна. А свежесть — от воздуха, так как белье сушат на улице, недалеко от посадки, отделяющей двор больницы от берега Самары. В посадке густо растут степная маслина, жасмин, барбарис, сирень, акация. Все лето там что-то цветет и оглашает окрестности душещипательными ароматами. Это летом. Осенью — опавшая листва. Зимой же белье высушивает мороз, сообщая ему немыслимо свежий запах.

Выписывающиеся осаждали кабинет старшей медсестры: кому-то нужен был больничный лист, кому-то выписка из истории болезни или направление и рецепты на амбулаторное лечение. В конце коридора маячила входная дверь, там толпа была еще больше. Теснились родственники выздоровевших или те, кто должен был доставить их домой. Сидели и сопровождающие новых больных, ждали, пока их подопечных полностью оформят на лечение.

Обстановка тут была почти что домашняя, и это тоже значилось одним из факторов общей терапии. Где-то в этом вихре меня и закрутило тогда. Помню, что позвала Дубинскую к Ясеневой, но при их разговоре не присутствовала. Теперь думаю, мне заранее было ясно, о чем пойдет речь, и я сознательно дала себе передышку.

Дубинскую предупредили в отношении новой пациентки. А так как она была женщиной умной, а не примитивной больной тёхой, то никакого политесу в этом разговоре не понадобилось. В той грустной ситуации, в которой невольно сошлись женщины, прямо или косвенно причастные к трагедии, от каждой из них в значительной мере зависело здоровье и судьба пострадавших.

Личная трагедия лишь на первый взгляд кажется локальным событием, касающимся прямых участников. Но это не так. Словно густые трещины на оконном стекле, расходящиеся от места удара, распространяются последствия несчастья, захватывая на свою орбиту неисчислимое множество судеб, косвенно, очень отдаленно зависящих от случившегося. Мы не всегда — к сожалению! — понимаем это, не всегда осознаем теснейшую сопричастность друг другу. Но стоит хотя бы однажды проанализировать конкретную пустяшную неудачу, пролет мимо цели, разматывая назад причинно-следственную нить, и на другом ее конце обязательно обнаружится чья-то чужая, очень локальная беда.

Слава Богу, что Дубинская и Ясенева, а также Гоголева и я понимали ситуацию, возникшую в связи с трагедией в семье Сухаревых, и делали все возможное, чтобы ее последствия не обрушились волной цунами на побережье благополучной жизни. А на том побережье находились Алина Ньютоновна и Игорь Сергеевич. Они не знали друг друга и не подозревали о схожести своих интересов, над которыми, пролетая мимо, завис рок.

Ушлая Жанночка, конечно, не упускала случая украдкой рассмотреть Елену Моисеевну, сравнить ее со своей дочерью и сделать выводы в пользу последней.

— У нее тяжеловатые бедра и зад слишком опущен. Бедняжка, не следит за собой. Я понимаю, двое родов и все такое, — доверительно делилась она с нами своими наблюдениями.

А потом спохватывалась и исправляла положение:

— Что я говорю? Может, и Алина в ее возрасте раздобреет ничуть не меньше.

Но эти разговоры были позже.

А в то утро, получив от Ясеневой инструкции, она выскочила из нашей палаты, будто там на нее набросился уссурийский тигр, и с перепуганным лицом забаррикадировалась у себя, где по-прежнему было пусто и холодно, а по вечерам под потолком хозяйничала озверевшая от безнаказанности мышь.