Убийство на Аппиевой дороге

Нижний ярус сцены был сооружён из мрамора, верхний – из позолоченного дерева, средний же представлял собой удивительную конструкцию из стекла. Не просто окна – стены целиком были сделаны из стекла. То была невиданная доселе роскошь. Декорации рисовали лучшие художники, а занавесы были из драгоценной ткани – красной и оранжевой, с вплетением золотых нитей, как плащ легендарного царя Аттала. При луне они казались сотканными из света.

Когда праздники закончились, театр закрылся. Роскошную обстановку Скавр частично распродал, частично раздарил; но большую часть использовал для обустройства своего нового роскошного дома на Палатинском холме. Колонны были использованы для веранд и портиков, стеклянные панели – для крыш, а многочисленным статуям, картинам и занавесам нашлось место в доме. Для атриума Скавр захотел использовать самые высокие колонны, из чёрного лукуллова мрамора[2], высотой в восемь человеческих ростов. Колонны эти были так тяжелы, что перед тем, как везти их по улицам на Палатин, Скавру пришлось выплатить надзирателю за городской канализацией залог на случай повреждения канализационных стоков.

Выстроенный дом возбудил не меньше слухов, чем театр, и собирал не меньшие толпы зевак. Менее экстравагантные – и менее состоятельные – соседи единодушно провозгласили его кричащей безвкусицей и попранием всего истинно римского. Им следовало помнить поговорку троянцев: не бывает так плохо, чтобы не могло стать ещё хуже. Несколько лет спустя Марк Скавр продал дом Публию Клодию. Клодию, подстрекателю толпы и вожаку отребья; Клодию, бичу «лучших людей»; Клодию, отпрыску знатного патрицианского рода, отрёкшемуся от патрицианства ради того, чтобы занять должность трибуна. Покупка обошлась Клодию в пятнадцать миллионов сестерций без малого.

Если Клодия и вправду убили, то недолго же довелось ему пожить в своём новом роскошном доме. Он даже не успел увидеть, как выглядят веранды и портики в цветущих розах.

Раздвинув занавес, я просунул голову, и глазам моим предстал высоченный атриум.

– Гляди! – тихонько сказал я Эко, шагнув вперёд и делая ему знак следовать за мной. – Те самые колонны, из лукуллова мрамора. – И мы оба задрали головы, разглядывая уходящие ввысь чёрные колонны и потолок, который, казалось, парил на высоте сорока футов.

В центре атриума находился неглубокий бассейн, дно которого было выложено мозаикой с изображением ночного звёздного неба. Точно над ним в потолок была вделана панель из прозрачного стекла такого же размера, как бассейн; так что если долго смотреть, начинало казаться, что это звезды со дна бассейна отражаются в небе.

Я осторожно обошёл атриум. Из ниш безучастно взирали восковые маски предков Клодия. Публий Клодий Пульхр происходил из древнего, славного рода. И хотя большинство масок были выполнены с людей зрелого возраста, а то и стариков, у всех были красивые черты. Видно, они не зря носили своё родовое прозвище.[3]

Эко прервал мои размышления, осторожно тронув за плечо. Наш провожатый вернулся. Кивком пригласив следовать за ним, он повёл нас дальше вглубь дома.

Мы прошли по коридору с множеством открытых комнат по обе стороны. Сразу же бросалось в глаза, что хозяева въехали лишь недавно и ещё не успели обжиться. Одни комнаты были беспорядочно заставлены ящиками; другие же совершенно пусты. В некоторых ещё стояли приставные лестницы, и чувствовался запах штукатурки. И даже те, которые уже были обставлены, выглядели незаконченными – мебель словно ещё не заняла постоянного места; картины, казалось, висят как попало; статуи сдвинуты слишком близко.

Я и сам толком не знал, что ожидал увидеть. Возможно, рыдающих женщин, бестолково мечущихся рабов, картину всеобщей растерянности. Но было очень тихо. Как будто я попал не в дом, на который обрушилось горе, а в покинутый храм. Немногие рабы, попадавшиеся нам, опускали глаза и почтительно уступали дорогу.

Один философ как-то сказал мне, что когда тело умирает, то жизнь, прежде чем окончательно покинуть его, концентрируется в одной точке. Именно так и обстояло с домом Клодия, ибо, свернув за угол, мы очутились в большой комнате, ярко освещённой множеством светильников и полной приглушённых голосов. Какие-то люди нервно расхаживали взад-вперёд, собирались группками и спорили о чём-то, отчаянно жестикулируя. Все говорили тихо, почти шёпотом. По углам и в нишах стояли рабы – молчаливые и неподвижные, ожидающие приказаний.

Мы прошли через комнату к двери, у которой сидел с разнесчастным выражением верзила с перебинтованной головой и рукой на перевязи. Стоящий над ним красивый молодой человек в элегантной тоге забрасывал его вопросами.

– Как вы могли оставить его одного? Почему вас вообще было так мало? И о чём, поглоти вас Аидова бездна, вы думали, когда занесли его на какой-то постоялый двор вместо того, чтобы везти на виллу?

Верзила в ответ бормотал что-то неразборчивое.

Наш проводник тихонько постучал ногой в дверь. Кто-то явно научил его хорошим манерам.

Раненый верзила и молодой человек разом вскинули головы.

– Кто ещё… - начал было раненый, но молодой человек перебил его.

– Это, наверно, тот, за кем посылала моя тётя. – Он глядел на нас совершенно замороченными глазами.

Дверь приоткрылась, и выглянула молодая женщина. Наш провожатый прокашлялся.

– Это тот человек, Гордиан. С ним его сын Эко.

Рабыня кивнула и распахнула дверь, позволяя нам войти. Охранник остался за дверью.

Ощущение было такое, будто мы попали в святилище. Комната освещалась лишь жаровней, и углы тонули в тени. Толстый ковёр заглушал шаги. Стены были увешаны гобеленами. Длинный стол у противоположной стены напоминал алтарь, а вокруг собрались одетые в чёрное женщины с распущенными волосами. Нашего появления никто не заметил.

Впустившая нас рабыня подошла к одной из них и тихонько тронула за руку. Женщина обернулась.

Клавдия.

Я не видел её почти четыре года, с самого суда над Марком Целием. В тот раз она наняла меня для сбора улик в пользу обвинения; дело обернулось совсем не так, как она ожидала, и этой ей сильно навредило. С тех пор Клавдия редко появлялась на людях. Говорили, что теперь она живёт довольно замкнуто; впрочем, о ней теперь и говорили-то нечасто. Но я не забыл её. Клавдия не из тех, кого забывают.

Она двинулась к нам – в длинной почти до полу чёрной столе – и я ощутил аромат крокуса и аралии. Раньше я всегда видел её с волосами, собранными в причёску и заколотыми шпильками; теперь же волосы её, распущенные в знак траура, свободно спадали на плечи, обрамляя высокий лоб и нежную округлость щёк. Хотя Клавдии уже минуло сорок, кожа её оставалась ровной и матовой, сохраняя цвет лепестка белой розы. Глаза – прекрасные, изумрудно-зелёные глаза – опухли и покраснели от слёз; но голос её прозвучал спокойно и ровно.

– Гордиан! Значит, мне не показалось. А это твой сын?

– Мой старший, Эко.

Она кивнула и смахнула с глаз слёзы.

– Пойдёмте, сядем. – Клавдия провела нас в угол, жестом предложила сесть на тахту, сама опустилась на другую, приложила руку ко лбу и закрыла глаза. Мне показалось, что она сейчас разрыдается; но глубоко вздохнув, Клавдия справилась с собой, выпрямилась и сложила руки на коленях.

Кто-то заслонил жаровню, и длинная тень упала к нашим ногам. Одна из женщин отошла от остальных, приблизилась к нам, села рядом с Клавдией и взяла её за руку.