Уцелевший

Теперь она объясняет, что делать с ногами. Шагнуть вперед левой ногой, потом — правой, потом подтянуть левую к правой, а она будет делать то же, но в противоположном направлении.

— Этот шаг называется «коробочка», — говорит она. — А теперь слушай музыку.

Она считает:

— Раз, два, три.

Музыка играет. Раз. Два. Три.

Мы считаем за разом раз, снова и снова, и на каждый раз делаем шаг. Мы танцуем. Цветы у склепов в стене как будто тянутся к нам лепестками. Мраморный пол под ногами — ровный и гладкий. Мы танцуем. Свет сочится сквозь витражи. Статуи стоят в своих нишах. Тихая музыка из динамиков отражается от камня слабеньким эхом, звук как будто плывет в восходящих и нисходящих воздушных потоках, мы — в окружении аккордов и нот. Мы танцуем.

— Что я помню про тот круиз, — говорит Фертилити, и ее рука лежит у меня в руке. — Помню лица пассажиров в последних спасательных шлюпках, когда их спускали на воду мимо окон танцевального зала. Все пассажиры были в оранжевых спасательных жилетах, и казалось, что людям отрезали головы и поставили их на большие оранжевые подушки, и они так смотрели на нас с Тревором, широко распахнув глаза, глаза были круглые, как у рыб, а мы с Тревором были внутри, в танцевальном зале, а корабль уже тонул.

Она была на тонущем корабле?

— На океанском лайнере, — говорит Фертилити. — Он назывался «Океанская экскурсия». Попробуй произнести это быстро три раза подряд.

И он тонул?

— Он был красивый, — говорит она. — Туроператор сразу нас предупредила, чтобы мы потом не ходили к ней плакаться. Это старый французский лайнер, сказала нам туроператор, только теперь его продали какой-то южноамериканской туристической фирме. Там все было отделано в стиле арт-деко. Такой ретро-трэш. Как будто Крайслер-билдинг опрокинули набок, и он теперь плавает по океану вдоль Атлантического побережья Южной Америки, катает аргентинцев из среднего класса с женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, в форме бриллиантов огранки «маркиз». Весь корабль был освещен этим розовым бриллиантовым светом, а все ковры были в пятнах и с вытоптанными проплешинами.

Мы танцуем на месте, а потом начинаем поворачиваться.

Раз, два, три, шаг «коробочка». Вперед-назад — неуверенными шажками. Оторвать пятки от пола, и — поворот. Фертилити Холлис у меня в объятиях слегка изгибает спину. Еще поворот. И еще, и еще. Раз, два, три. Раз, два, три.

А Фертилити продолжает рассказывать, как уплыли последние шлюпки. Все шлюпки уплыли, остался лишь шлюпочный такелаж и пустые места, где когда-то стояли шлюпки. Был чудесный карибский вечер. Шлюпки плыли в закат, а люди в оранжевых спасательных жилетах сокрушались о потерянных драгоценностях и таблетках, у кого-то — реальных, у кого-то — придуманных. Скрестив пальцы, люди оплакивали потери.

Мы с Фертилити — раз, два, три — кружимся в вальсе; раз, два, три — кружимся в вальсе по мраморной галерее.

В истории Фертилити они с Тревором кружились в вальсе по паркету из красного дерева, а корабль уже кренился, и пол под ними кренился тоже, пол в Версальском танцевальном зале, на тонущем корабле, и корма задиралась, и четырехлопастные пропеллеры поднимались к вечернему небу. Легкие позолоченные стулья, стоявшие в танцевальном зале, сползли вниз и собрались под статуей Дианы, древнегреческой богини Луны. Оконные шторы из золотой парчи криво провисли. Они с Тревором были последними пассажирами на тонущем лайнере «Океанская экскурсия».

Генератор еще работал, потому что розовые люстры…

— С виду самые обыкновенные люстры, — говорит Фертилити, — только на кораблях они не болтаются, висят жесткие, как сосульки… — Так вот, люстры в Версальском танцевальном зале еще горели, а в динамиках, хотя они и потрескивали, играла музыка. Вальс за вальсом, они шли друг за другом и растворялись друг в друге, с Фертилити с Тревором кружились, кружились, кружились.

Как сейчас кружимся мы с Фертилити — кружимся, кружимся, кружимся, скользим носком к носку по полу мавзолея.

В трюме карибские воды уже заливали столовую Трианон [6] , приподнимая края сотни льняных скатертей.

Все двигатели отключились, корабль просто дрейфовал.

Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех направлениях.

Под водой — пусть ее было совсем немного — паркет из красного дерева в танцевальном зале казался далеким и недостижимым. Последний взгляд на Атлантиду, когда соленые воды уже плещутся среди статуй и мраморных колонн, а Тревор с Фертилити вальсируют мимо последней легенды об исчезнувшей цивилизации, мимо золоченой лепнины и резных столиков, как во французских дворцах. Уровень моря поднимался по диагонали к парадным портретам королев в коронах, а корабль кренился, и из ваз высыпались цветы: розы, орхидеи и стебли имбиря падали в воду, где покачивались бутылки с шампанским, и Тревор с Фертилити кружились в вальсе, поднимая фонтаны брызг.

6

Трианон — дворец в Версале.

Металлический скелет корабля, его переборки под гобеленами и деревянной обшивкой дрожали и гулко стонали.

Я говорю: ты хотела утопиться?

— Не говори ерунды, — отвечает Фертилити. Ее голова лежит у меня на груди, она вдыхает мой ядовитый запах. — Тревор никогда не ошибался. Собственно, это его и сгубило.

В чем Тревор не ошибался?

Вообще ни в чем. Тревору Холлису снились сны. Например, ему снилось, что разбивается самолет. Если бы он сообщил об этом в авиакомпанию, ему бы никто не поверил. А потом, когда самолет и вправду разбился бы, Тревора непременно забрали бы в ФБР для допроса. Потому что так проще: думать, что он террорист, а не экстрасенс. Из-за этих снов он не мог спать. Он боялся читать газеты, боялся смотреть телевизор — боялся узнать, что двести человек погибли в авиакатастрофе, о которой он знал, но не мог предотвратить.

Он не мог никого спасти.

— Наша мама покончила самоубийством, потому что ей снились такие же сны, — говорит Фертилити. — Самоубийство — наша старая семейная традиция.

Мы с ней по-прежнему кружимся в вальсе, и я говорю себе: по крайней мере у нас есть хоть что-то общее.

— Он знал, что корабль затонет только наполовину. Там прорвался какой-то клапан или что-то такое, но вода не должна была подняться выше машинного отделения и общих залов на нижней палубе, — говорит Фертилити. — Ему это приснилось, и он точно знал, что мы можем остаться на корабле. Целый корабль, на много часов — в нашем полном распоряжении. Вся эта еда и вино — для нас. А потом нас спасут.

Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: так он поэтому и покончил с собой?

Мне в ответ — только музыка.

— Ты себе даже не представляешь, как это было красиво — затопленные танцевальные залы с роялями под водой, и вся эта резная фигурная мебель качается на воде, — говорит Фертилити, уткнувшись лицом мне в грудь. — У меня это самое лучшее воспоминание за всю жизнь.

Мы вальсируем мимо каменных изваяний святых чьей-то чужой религии. Для меня же они — никто. Просто камни, которым придали форму величественных фигур.

— Вода была чистая-чистая. Она стекала каскадом по главной лестнице, — говорит Фертилити. — А мы сняли туфли и продолжали танцевать.

Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: а ей самой снятся такие сны?

— Так, иногда, — отвечает она. — Не слишком часто. Но с каждым годом все чаще и чаще. Гораздо чаще, чем мне бы хотелось.

И я спрашиваю у нее: а ты тоже покончишь с собой по примеру брата?

— Нет, — отвечает Фертилити. Она поднимает голову и улыбается мне.