Учебник рисования
Шрифт:
— Ты мне вот что отдай, — и Левкоев назвал дочернюю компанию Дупеля — из тех, что исправно качали нефть в Сибири, — ты мне ее продай по номиналу, а я к тебе в союзники пойду.
— Зачем я тебе ее отдам? — спросил Дупель, говоря о компании, земле, заводах, людях, работающих в этой компании, ее директорах, — как о женщине, которую он мог отдать на забаву товарища, а мог и не отдавать.
— Как зачем? — удивился Левкоев. — Ну, забашляй мне, чтобы обидно не было.
В те времена отечественные бизнесмены употребляли это неблагозвучное выражение «башлять» для обозначения расплаты наличными. Собственно говоря, это жаргонное слово буквально соответствовало английскому слову «cash», употребленному в глагольной форме, просто английское слово уже давно не шокировало слух, а вульгарное слово «башлять» — шокировало. Если слово «cash» говорил Пауэлл, это означало, что ему лень доставать кредитную карточку, а если Левкоев говорил слово «башляй», это звучало грубо. Если на вывеске магазина было написано «cash and carry», то есть в буквальном переводе «башляй
Следовало отказать Левкоеву — другого ответа в принципе не существовало. Точно так же отказал Дупель недавно президентскому чиновнику Слизкину, хапуге и ловкачу. Слизкин попросил у Дупеля миллиард, попросил — не стесняясь, не подыскивая слов. Так и сказал: дайте мне, Михаил Зиновьевич, миллиард долларов, и я вас прикрою. Дупель ответил ему: вы, Роман Петрович, хотите прикупить наших акций? Одобряю и приветствую. На миллиард, не много ли? Впрочем, отговаривать не собираюсь, потому что в активах нашей компании уверен. Приобретя миллиардный пакет, вы сделаетесь уважаемым акционером, Роман Петрович — у вас будет целых шесть процентов акций. У меня самого только шестьдесят. Слизкин посерел, сморщился и отошел. Так же следовало ответить и Левкоеву. Мол, хочешь купить? Изволь, выкладывай семьсот миллионов — и по рукам.
Но Дупель так не ответил. Существовало нечто, что связывало его с Тофиком Мухаммедовичем, что отличало Тофика от любого из просвещенных менеджеров, стоящих за его спиной. Это нечто Михаил Зиновьевич определить не пытался. Дупель, который просчитывал шаги далеко вперед и знал, что будет завтра и что будет через год, потому и считался великим игроком, что иногда поступал против логики, повинуясь чувству. Так и Ленин иногда действовал рационально, а иногда — подчиняясь непонятной эмоции. Взял — да и отпустил Мартова уехать на философском пароходе. Зачем, спрашивается, отпустил? Захотел, и все. Михаил Зиновьевич Дупель перевел взгляд с гор на ореховые глаза Тофика и сказал ему: Ладно, бери. Я тебе ее вместе с управляющим подарю.
Как обычно быстрый, он приблизился к группе прогрессивных менеджеров, вьющихся возле Ричарда Рейли, и выделил острого и бойкого, того, который только что изображал манеру Дупеля качаться с пятки на носок.
Дупель заговорил по-русски, нимало не опасаясь, что собеседник не поймет. Во-первых, переводчица подлетела и залопотала, во-вторых, если Дупель говорит, то менеджер, как правило, понимает, даже если сам японец.
— Завтра, — сказал Дупель, — лететь в Нижневартовск. Зарплата — триста тысяч в месяц.
— Каков круг моих обязанностей, господин Дупель? — непослушными губами спросил американский прогрессивный менеджер, Арчибальд Дж. Николсон, выпускник Гарварда.
— Орехи грызть. Шучу, вот с ним будешь работать, его слушайся, — и, передав ополоумевшего человека на руки Левкоеву, Дупель отошел.
Дальнейшая судьба Арчибальда Дж. Николсона развивалась бурно, она могла бы составить сюжет романа. Пересказанная вкратце, выглядит она так.
Арчибальд Дж. Николсон переехал в Сибирь и стал необычайно богатым человеком. Его годовой доход составил несколько миллионов долларов, что являлось целью его жизненной программы. Ради этого он учился в Гарварде, читал книжки и участвовал в демократических выборах. Он сравнялся деньгами, убеждениями, влиянием с теми гражданами человечества, которые были для него примером. Подобно лучшим людям планеты, он смог иметь мнение в отношении демократии, инсталляций и пентхаузов. Он обзавелся недвижимостью в разных странах, стал собирать произведения искусства. Его вкусы в отношении современного искусства определили развитие рынка. Черты лица А. Дж. Николсона приобрели приличествующую его положению значительность, про него стали говорить, что у него глубокий ум и тонкий вкус. Постепенно он понял, что может зарабатывать несколько больше, если станет работать не только в интересах Левкоева, но и в своих собственных. Этот шаг явился закономерным в его карьере — бизнесмен должен каждый год добывать больше, чем в предыдущий. Если он будет зарабатывать больше, то сможет больше покупать инсталляций и купит еще несколько больших домов. То была цель его жизни и цель жизни иных выдающихся людей его времени. Через голову Левкоева он вступил в переговоры с иными бизнесменами, распродающими недра варварской страны. Полезные ископаемые несомненно приносили пользу, превращаясь в предметы искусства, в недвижимость и в прогрессивные взгляды. Тофик Левкоев однажды обнаружил, что менеджер его компании имеет собственный интерес в его деле. А. Дж. Николсона распилили на части бензопилой в одном из бетонных сараев на окраине Нижневартовска. Вспомнил ли он в те роковые минуты, когда абреки Левкоева кромсали его полное тело, вспомнил ли он форум в Давосе, на котором решилась его судьба? Этого, разумеется, никто никогда не узнает. Он мог закончить свои дни так, как другие лучшие люди планеты: на техасском ранчо, прихлебывая коктейль и покрываясь вараньими морщинами, а не в сыром бетонном бараке. Он мог, подобно иным замечательным личностям, провести старость под рокот волн на побережье Майами, глядя на своих дебильных внуков, а не на хищные улыбки палачей. Ах, подумал ли он об
этом? Не пришло ли ему в голову то, что он, всю жизнь платящий за блага мира кредитной карточкой, впервые должен платить наличными? Увы, нам не дано этого знать. Куски А. Дж. Николсона были зарыты в сибирскую землю и соединились с теми самыми ископаемыми, продаже которых он посвятил свою жизнь. Пока же еще абсолютно целый и совершенно не распиленный Арчибальд Николсон пребывал в бодром состоянии духа и поделился с Ричардом Рейли радостью от победы.— Что ж, — сказал Рейли своим друзьям в лондонском баре, — парню повезло.
Когда Гриша Гузкин слушал истории о чужих карьерах, он приходил в состояние нервной ажитации. Весь мир двигался вперед, люди мыслящие и прогрессивные не дремали, каждый день то здесь, то там ловцы удачи выгребали полный невод. Вот и некий Арчибальд Дж. Николсон — ну, что в нем такого особенного? — сумел добиться успеха. Неужели напрасно жизнь дает ему этот пример? Не спать, не спать! Современное искусство лишь один из секторов мирового производства — оно развивается по тем же законам. Будешь сидеть в своем медвежьем углу, о тебе и не вспомнит никто. Кто помнит теперь о Захаре Первачеве? Ха-ха, никто и не помнит серые холстики с колокольнями. Искусство приходит в негодность так же стремительно, как автомобили. Ежедневно двигаться вперед, ежедневно отвоевывать позиции: прогресс, он на то и прогресс. Стоит взглянуть в газеты — современное искусство бурлит и клокочет: сегодня на одной площадке, завтра на другой, но каждый лень неутомимые мастера стараются превзойти вчерашние рекорды. Не сделаешь нового — забудут, непременно забудут! Творцы рискуют, они ставят на кон все, что имеют, они красят свои тела масляными красками, они спят на рельсах, они делают скульптуры из замороженной крови. А ты боишься сделать решительный шаг. Но художнику необходима отвага. Возможно, подумал Гриша, и Арчибальду Николсону не особенно приятно работать с Левкоевым — но он же работает.
Если бы прогрессивно было то, что нравится, как было бы хорошо. Если бы актуальным было только приятное и красивое, то-то было бы здорово! Можно было бы жить в Италии и рисовать итальянские пейзажи. Но нет — нельзя! То время миновало безвозвратно. Искусство Италии определяло мир пятьсот лет назад, затем актуальным стало искусство Франции, потом — Германии, а сегодня — Америки и Англии. Каковы молодые таланты среди англичан — о, это не чета иным народам! Смотреть на это, возможно, и не слишком приятно, но то, что это прогрессивно, отрицать не приходится. Да, никто бы не подумал сорок лет назад, что англичане что-то понимают в искусстве, — а вот поди ж ты! Да, думал Гриша, это закон истории: порой приходится выбирать не совсем то, что буквально привлекает. Порой прогресс выбирает в качестве своего агента вовсе не симпатичную страну. Почему Германия перестала быть лидером в Европе? Казалось бы, каких-то пятнадцать лет назад — Гриша застал это время в Германии — как мчалась она по дороге прогресса! Отчего не прекрасная Франция, где так вкусно едят и пьют, стала представлять цивилизацию, а вырвалась вперед дождливая Англия с ее мерзейшими сосисками по утрам и отвратительным пивом? Надо просто понять, что прогресс не всегда приятен, вот и все. Что делать, приходится принимать прогресс таким, каков он есть.
Гриша встал и подошел к Саре Малатеста.
Сара смотрела на слегка растрепанную прическу Гриши, его несколько всклокоченную бородку. Человек искусства, он чувствует сильно и переживает глубоко, вот о чем свидетельствовал вид Гузкина. Искусство, говорил облик художника, делает человека уязвимым — он слишком открыт переживаниям, чтобы владеть собой.
— Вы должны показать свое искусство в Лондоне, — сказала ему Сара, и Гриша ответил, что он здесь не ради картин.
— Я могла бы вам помочь, — заметила Сара, а Гриша сказал, что да, именно она и может ему помочь; впрочем, не о выставке он думает сейчас.
— Тогда зачем же вы здесь? — спросила Сара, и Гриша ответил, что она это знает сама.
— Такой человек, как вы, — заметила Сара, — не должен ничего делать случайно. Вы приняли решение, Гриша? — Сара говорила безмятежным голосом, но внутри у Сары бушевала буря.
Гриша ответил, что действительно долго думал над поездкой в Лондон.
Ах, рациональный ли я человек? — вот о чем говорила растрепанная прическа художника, — или я просто взволнованный человек, человек растерянный и ищущий счастья?
— Я принял решение, — сказал Гузкин сдавленным голосом. Голос получился сдавленным оттого, что Гузкин изначально собирался придать ему немного взволнованную интонацию, но — пока говорил — действительно разволновался не на шутку, и звуки вышли из его подчинения. Принял решение! Легко сказать, думал Гузкин. Жизнь отдаю, вот что. Чего-нибудь да стоит моя жизнь. Бледность разлилась по его лицу, капли пота показались на висках. Он хотел изобразить волнение, но разволновался куда более намеченного.
И, чтобы успокоить Гришу, Сара взяла его за руку.
— Вы можете не сомневаться во мне, Гриша, — сказала она просто, — я действительно хочу вам помочь, действительно хочу вам счастья.
Если в поведении Гузкина и присутствовал некий расчет, то Сара Малатеста испытала в этот момент подлинно глубокие чувства. Она везла Гришу Гузкина в свой лондонский дом, не выпуская его ладони из своей. Так же, продолжая держать художника за руку, она ввела его в дом. Сара Малатеста была вовсе не молода, но она была уверена, что жизнь ее — подлинная, страстная, любовная — начнется только теперь, после того, как она назовет этого человека своей собственностью.