Учебный плац

И он же самолично наблюдал за земляными работами и заливкой фундамента, всюду должен был поспеть, брал у архитектора или артельного старосты из рук чертежи и контролировал и сверял, случалось, сам подносил камни, а случалось, и пиво, обмерял и клал кирпич, лазал по лесам, даже мешал раствор. Монеты, газеты и документы мне было доверено заложить в стенной проем, и все стояли вокруг и хлопали, пока шеф замуровывал отверстие. Что за сутолока, подъезжающие и отъезжающие грузовики, и вечное облако пыли, и грохот, и приносимые ветром оклики; крепость росла все выше, и скоро мы с нашего Коллерова хутора уже стали различать еще не отделанную постройку — внушительное каменное строение, изумлявшее холленхузенцев и наполнявшее нас гордостью и нетерпением.

— Еще немного, — говорил шеф, — и мы своего достигли, тогда это раз и навсегда станет нашим учебным плацем.

Вот что он говорил.

К празднику по случаю окончания строительства пришли и кое-кто из соседей, дул порывистый ветер, унесший многое из того, что говорил артельный староста, да и речь шефа доходила лишь урывками, как бы то ни было, мы уловили пожелания, надежды и похвалы, которые попеременно становились слышны, а Доротея фотографировала ораторов и поодиночке, и когда они жали друг другу руки, она снимала не переставая, когда привязывали праздничный венок с пестрыми лентами и когда кровельщики и плотники демонстрировали нам свою игру, сохранившуюся еще только в Холленхузене: с последней уложенной балки кровельщики пытались подтянуть к себе наверх плотников, те же всей своей тяжестью сопротивлялись и в свою очередь пытались стащить вниз кровельщиков, от такого перетягивания и балансирования страх брал, что тот или другой сорвется или будет сброшен, но все хорошо знали правила игры, и потому никто не пострадал.

Но, какое бы ни царило веселье, меня все же била дрожь, и я успокоился лишь тогда, когда стали разносить корзины с холодными тефтелями и сосисками, с панированными отбивными, корзины, откуда каждый мог брать себе сколько пожелает. Пиво и пшеничную водку каждый должен был наливать себе сам у буфетной стойки, которую я установил в защищенном от ветра месте; столько бутылок, надо думать, редко когда выстраивалось вместе. Наверняка от всего этого нам что-нибудь да осталось бы, не будь здесь холленхузенцев; явившись сюда лишь из завистливого любопытства, они всякий раз, как мимо проносили корзину, уж непременно протягивали руку и, что не хотели съесть сразу, заворачивали себе на потом; и пока они набивали себе животы и опорожняли стаканы тем, что вовсе не для них было припасено, они вволю чесали языки о крепости, презрительно называя ее казармой или замком беженцев, а одна старая камбала с выпученными глазами, сожравшая по меньшей мере уже шесть тефтелей, придумала название «Вилла фу-ты ну-ты». Охотнее всего я обратил бы их всех в телеграфные столбы или придорожные камни.

Один человек, правда, не скупился на похвалы и одобрение, человек, одетый в серое, которого никто не ждал; со смущенной улыбкой он направился к шефу и вручил ему бочоночки для муки и для соли, красивейшие бочоночки, какие я когда-либо видел, после чего хотел уже скромно отойти в сторону, но шеф, по которому было видно, что он столько же обрадован, сколько и удивлен, этого не допустил; он сразу же подозвал к себе Ину, передал ей бочоночки, и оба повели Нильса Лаурицена по еще не отделанной постройке и показывали ему, наверняка пришедшему без ведома отца, еще не оштукатуренные комнаты, причем не раз вынуждены были перелезать через какие-то доски. Я все время наблюдал за ними и, как только они вышли, схватил корзину и предложил Нильсу Лаурицену холодные панированные отбивные, но он не захотел ничего есть, дружески протянул мне руку и сказал:

— Спасибо, Бруно. — И еще сказал: — Прекрасный дом, тут можно многое выдержать.

У него были светящиеся добротой умные глаза спаниеля, и хотя он был еще очень молод, на лбу его уже обозначились морщины. Сколько ему ни предлагали взять что-нибудь из корзины, он всякий раз отказывался, но Ине, той удалось заставить его что-то выпить, он ждал, пока она и себе немного нальет, а потом они выпили, пожелав друг другу здоровья, и сели на оставшийся штабель кирпича, где Ина снова попросила ей объяснить, как наполнять хорошенькие бочоночки мукой и солью.

Лечь, надо немного полежать, кто знает, какие у них на сегодняшний вечер насчет меня намерения, как долго они меня будут обрабатывать — в том числе Макс, которому я стольким обязан. Его книга, поблекшее посвящение: «Бруно, моему терпеливому слушателю, в память о совместно прожитых годах»; когда я медленно это читаю, я сразу же слышу его голос. Теория собственности. Человек, который ничего не желает. Человек, который ничего не знает. Человек, у которого ничего нет. Пять раз я это уже читал, и все пронеслось мимо и исчезло без следа, имена, мысли, но мастера Экхарта^[4] я запомнил, Макс называет его всегда только «мастер» и много о нем говорит, о его значении и о том, что все написанное им столько лет назад справедливо и по сей день.

Я всегда представлял его себе в кожаном фартуке, сидящим за столом, на котором лежит открытая книга, а рядом с книгой стоят кувшин с водой и кружка, и через крохотное оконце на книгу падает луч света. Иначе я не могу себе его представить. Многие люди суть то, что они имеют, говорит он, и не хотят иными быть, и это нехорошо. Свободным должен быть человек, свободным от всех вещей и дел, как внутренних, так и внешних, свободным, и это хорошо. Неплохо, если мы чем-то владеем или что-то делаем, но мы не должны быть связаны, прикованы цепями к тому, чем владеем или что делаем.

И откуда только эта усталость, она растет вместе с теплом, вечерние облака застыли над лугами, точно слезами смоченными прибрежными лугами Мемеля, что, бормоча, бежит мимо, но из глубины что-то, поднимаясь, сверкает, словно бы разлетаются маленькие звезды, может, рыбий король куда-то держит путь по дну своей реки, среди водяной капусты и всего затонувшего, что там осело.

Нет, не пойду обедать, как бы это их ни удивило; сегодня не пойду на кухню, чтобы получить тарелку из оконца, скорее всего кисло-сладкую чечевицу, заправленную салом; когда-то на Коллеровом хуторе это было любимым блюдом шефа. О том, какое мое любимое блюдо, мне нечего долго раздумывать: это не угорь в желе, не мясной рулет в томатном соусе, да и не тушеные свиные ножки, а с самого детства и до сих пор гусиные потроха, хорошенько разваренные с горохом — голубовато отливающие желудки, шейки и ножки, а также кусочки кожи со спинки, меня не смущает, что они шероховаты из-за стержней перьев.

Ина, когда подавали гусиные потроха, всегда делала гримаску и сразу же перекладывала куски мне, оттого что питала отвращение к белесой гусиной коже; Иоахим тоже не очень ее любил, но все же съедал; не прикасался он только к желудкам и отодвигал их на край тарелки. Однажды Ина сказала:

— Вот увидите, когда-нибудь у вас еще вырастут перья и вы, может, станете летать над Коллеровым хутором.

Лизбет очень редко готовит мое любимое блюдо, да у нее оно и не такое вкусное, как гусиные потроха, которыми нас прежде потчевала Доротея; зато у нее хорошо получаются груши с фасолью, и голубцы, и рис с корицей, которого я мог бы съесть раз в семь больше, чем она мне кладет. Когда Лизбет в духе, то, случается, готовит и что-нибудь особенное: свиные ножки с жареным картофелем или хлебный пудинг с ванильным соусом; если же вместо первого и второго подает лишь похлебку с кусочками говядины, или густой соус, или еще картофельный суп, тут я сразу догадываюсь, что она не в духе. Нет, я не пойду обедать.

Кто это у сеянцев тиса? Скорей всего, Элеф, неизвестно, удастся ли мне еще пойти к нему в гости, Элеф, который непременно хочет походить на некоторых холленхузенцев и потому бегает по участкам только в деревянных башмаках; как он неестественно держится, как нетвердо стоит на ногах — это от комков глины, налипших к подошвам. Однажды он хотел надо мной подшутить, взволнованно подозвал меня: «Скорее, господин Бруно, только взгляните, господин Бруно», его деревянные башмаки, мол, будто бы за одну ночь пустили корни, эдакие тоненькие, с волосок, корешки, которые он показал мне, чтобы я на них подивился. Я сразу же увидел, что тоненькие корешки приклеены, но не подал виду, сказал только, что теперь башмакам требуется хорошая поливка, тут же схватил лейку и наполнил деревянную обувку до самых краев, этого Элеф никак не ожидал, но от души смеялся, когда я уходил. Он попросту оставил тукоразбрасыватель на месте, не то что Мирко, тот поехал бы на нем обедать.

Одного пота мало. Прежде, так говорит шеф, землю кормили только потом, но этим никакую землю не насытишь, мы не можем себе этого позволить; чтобы земля нас отблагодарила, мы даем ей навоз и торф, сфагновый торф, — эти удобрения заботятся о питательных веществах и перегное, в курином помете еще больше питательных веществ, но они слишком концентрированны, а костяная мука и роговая стружка слишком дороги. Четыре года потребовалось шефу, чтобы мы узнали, что лиственные древесные породы предпочитают навоз, тогда как хвойные лучше растут, если получают торф.