Учебный плац

Семь; семь раз стучит только Магда, да, это ее платок с якорем, подзорной трубой и бухтой троса, сейчас она снова постучит, она знает, что я дома, Магда это ощущает, это чувствует; раньше в помятом судке она мне много чего приносила, жареный карбонад и рыбное филе. Надо открыть, надо впустить ее.

— Иди, садись, — говорю я, — садись в кресло.

Она не снимает платка, видно, очень торопится; как небрежно ставит она судок на стол, на этот раз Магда, конечно, пришла не только затем, чтобы принести мне поесть, с таким серьезным, таким озабоченным лицом она здесь редко когда сидела.

— Что-нибудь случилось, Магда? С шефом?

— Мне надо тебе кое-что рассказать, Бруно, но не спрашивай меня, откуда я это знаю, знаю, и все, и можешь быть уверен, что все именно так. — Она говорит это без всякого выражения, запинаясь, словно должна сообщить мне приговор.

— Так скажи же, наконец, что случилось? — Почему она так на меня смотрит, словно я невесть что натворил, я ведь никому еще ничего дурного не сделал. — Почему ты так на меня смотришь, Магда?

— Из-за тебя, Бруно, они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, также из-за тебя, если я верно поняла. Они это сделали и подписали, потому что шеф составил дарственную, по которой ты должен получить лучшую здешнюю землю, после его смерти тебе будет принадлежать лучший участок и какая-то доля инвентаря. Понимаешь, что это значит? Если все сложится так, как того хочет шеф, тебе будет принадлежать здесь пожалуй что третья часть, причем земли, которая стоит больше, чем все остальное, ты только представь себе, кем ты станешь, если все выйдет так, как того хочет шеф… С тобой сразу придется всем считаться.

— Ну вот, снова начинается неразбериха. Кто только все это придумал? Мне шеф ни слова не говорил, даже и не намекал на то, что составил и подписал дарственную, и, чтобы ты знала, Магда, мне ничего не надо, и я ничего не жду, только бы оставаться с ним сколько можно, вот чего мне хотелось бы, только этого. Почему ты качаешь головой?

— Выслушай меня, Бруно, что случилось, то случилось, эта дарственная существует, этот договор дарения, но другие в крепости не могут с этим примириться, не хотят признавать того, что решил шеф, и потому ополчились на него, да и ты, Бруно, должен быть готов ко всему, я тебя предупреждаю. Они слишком много теряют, поэтому они предпримут что-нибудь и против тебя, я это поняла из их разговоров. «Слабоумный» — вот как выразился человек, который у них в гостях, и он имел в виду, конечно, тебя. Он сказал: «Этот слабоумный не может обладать чувством ответственности, а тот, кому достанется эта земля, должен по меньшей мере сознавать обязанности, которые на себя берет».

Как тихо Магда говорит и как она отдалилась, все расплывается и становится смутным, и сквозь нарастающий гул голос Магды:

— Не знаю, Бруно, не знаю, что тебе делать, но поговорить с шефом ты должен.

— Сегодня вечером, Магда, я буду в крепости, они велели мне прийти. Не уходи, побудь еще немножко, ты должна посоветовать, что мне делать, что мне им отвечать. Да, я знаю, тебе надо идти.

Когда рука ее лежит у меня на плече, ко мне сразу же возвращается спокойствие.

— Не спеши, Бруно, — говорит она, — все внимательно выслушай и не спеши, не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет», у всех слишком много поставлено на карту, так что нельзя торопиться с ответом. — И еще говорит: — Ты должен все запомнить и потом все рассказать мне, я постучу к тебе, как бы ни было поздно. Вот так.

Никогда не слышу, как она закрывает дверь, так мягко, так бесшумно она это делает, в два прыжка она уже на дороге, оборачиваться она наверняка не станет.

Этот, с его желтоватыми резцами, Мурвиц, он здесь сказал: «Вас много чего ждет, господин Мессмер», — и еще сказал, что семейство Целлер не намерено мириться с такой дарственной. Если б только знать, что он имел в виду, когда говорил: меня много чего ждет, но уж, конечно, ничего хорошего, наверняка что-нибудь они там для меня придумают, может, станут за мной следить, меня запугивать, как тогда, когда у нас стали исчезать инвентарь, посевной материал и рассада в горшках и подозрение пало на меня. Подозрение. Всегда кто-то за мной следил, кто-то, не спускавший с меня глаз ни днем, ни ночью, он выступил из тени деревьев Датского леска, когда я возле Большого пруда ломал камыш, выступил и тут же снова скрылся в тени, он следовал за мной по участкам — я слышал вокруг шорох и треск, — ожидал меня в тумане у реки, подслушивал у моей двери, и всегда ему удавалось оставаться неузнанным.

Если они и сейчас отрядят кого-то за мной шпионить, я не стану скрывать это, а расскажу шефу, он уж будет знать, что делать, он, однажды назвавший меня своим единственным другом. На худой конец я могу и здесь запереться, на оба замка и засов можно положиться, их не так-то легко сломать, и всему, что мне предстоит, придется остаться снаружи и ждать. К насилию они навряд ли прибегнут, но если на это пойдут, то и я могу устроить им хорошенький сюрпризец, достаточно одного удара моей серпетки — откинуть назад голову и сильный поперечный разрез слева направо.

Картофельный салат и тефтели; какие они рыхлые и как крошатся, Лизбет, конечно, здорово переложила в них хлеба, в буфете на станции они тверже, старее и тверже. Если бы распоряжался не шеф, то Лизбет, верно, уже завтра пришлось бы убраться из Холленхузена, она и я были бы первыми, кого отсюда попросили бы, но пока что еще он решает, кому можно оставаться в сарае для инвентаря, и его воли достаточно, чтобы Лизбет сохранила свою комнату там, в крепости. Там много пустых комнат, не знаю, право, сколько их за это время набралось, но еще тогда, при въезде, оказалось несколько лишних комнат, впрочем, это меня не касается; мне не было жизни в крепости, я никогда не возвращусь в тот подвал.

Ах, Ина, я и сейчас слышу, как ты в вечер перед переездом, когда мы все сидели среди узлов и ящиков, на Коллеровом хуторе, настояла на обещании, что ты сама, самолично, обставишь свою комнату. И только грузчики, помогавшие нам при переезде, входили к тебе, и взгляды, которыми они обменивались в коридоре, сказали мне, что увидели они нечто вовсе непривычное.

Я был первым, кому ты все показала, может, ты на мне хотела проверить впечатление, которое твоя комната произведет, или должна произвести, на других.

— Идем, Бруно, на одну минутку, — и повела меня к себе.

На воле, я стоял не в комнате, а оказался на воле, потому что все стены были покрыты большими цветными плакатами, которые ты от всех нас скрывала: меня окружали луга, где лошади нежно терлись шеей друг о дружку, тут над камышовыми зарослями летели дикие гуси, а там, под цветущими плодовыми деревьями, стояли пчелиные ульи, можно было даже заглянуть на лесную поляну, где расположилась отдохнуть и перекусить вспотевшая компания. Стен почти не было видно.

Но всего лучше, Ина, были рисунки, которые ты повесила в один ряд, все одного размера, и на них изображены мы все: Доротея и шеф, Макс и Иоахим, и я, и ты. Лицо шефа нужно было отыскать в кроне ореха, а Доротея — ту обрамляли заросли ежевики, у Макса и Иоахима глаза были сощурены, будто их слепило солнце, а ты сама выглядывала из зеркала. Себя я сразу узнал, ты нарисовала мое лицо на бумажном змее. И в восторге я сразу же попросил тебя подарить мне рисунок, но ты сказала «нет». И еще ты сказала:

— У меня вы должны быть все вместе.

Тут я очень обрадовался и попросил разрешение время от времени тебя навещать, и ты согласилась и сказала:

— Ты же знаешь, Бруно, моя дверь всегда открыта, и здесь, в крепости, это не изменится.

А потом ты захотела пойти со мной в подвальную комнату, которую предназначил мне шеф, хотела помочь мне там устроиться, и немало удивилась, когда я сказал, что помогать нечего, я уже давно все сделал.

Из своего окна мне не было видно светлой конторы шефа в полуподвале, но я мог видеть всех, кто направлялся к нему, это были главным образом мужчины в куртках или зеленых грубошерстных пальто, реже пары, они приезжали в легковушках и автофургонах, и первый их взгляд был направлен не на контору, а на простиравшиеся до самого горизонта наши участки. Как они стояли. Как затеняли рукой глаза. Как подталкивали друг друга и вытянутой вперед рукой указывали на что-то, что они узнавали. И министр, посетивший нас однажды в воскресный день, стоял точно так же и тоже затенял глаза и объяснял сопровождавшим его людям, что он там вдалеке узнавал.