Удар гильотины

– Какие еще доказательства? – раздраженно сказал художник. – Я вижу, вы опять ничего не поняли. Ни вы, ни Мейден. Ничего! Хорошо, Мейден – служака, у него правила, законы… А вы-то? Тиль, вы умный человек!

– Прекратите! – резко сказал Манн. – Чего я не понял? Вы знаете что-то, чего не знаю я? Вам известно, кто сломал Веерке голову? Какое вы вообще имеете отношение к этой истории?

– Никакого! – воскликнул Ритвелд. – К этой истории вообще никто никакого отношения не имеет! Вы не понимаете? Почему я сразу все понял, когда послушал Кристу, а вы до сих пор бродите, как кот в темной комнате?

– Сразу все поняли? Объясните. Только быстрее, хорошо? У меня четверть часа, потом надо ехать к Мейдену.

Кристина вышла в гостиную с подносом, на котором стояла бутылка «Наполеона», две рюмки, чашка с кипящей водой, сахарница, лежали несколько пакетиков чая и на блюде – три бутерброда с сыром и зеленью.

– Я знаю, что ты не пьешь, – сказала Кристина, улыбнувшись Манну так, что он сразу оттаял, простил ей заигрывание с художником (а было ли что-то, что нужно было прощать?), взял с подноса бутерброд и съел его сразу, в несколько укусов. Кристина и Христиан успели за это время разлить по рюмкам коньяк и выпить, не чокаясь.

– Криста рассказала вам, что у нее пропадали предметы? – спросил Ритвелд. – И о том, как появился мышонок, и о луже воды…

– Да, – кивнул Манн, – но вы хотели говорить о Веерке.

– Я и говорю о Веерке! Вы не видите связи?

– Нет, – отрезал Манн, посмотрев на часы. Еще десять минут, и придется ехать.

– Пока тебя не было, – сказала Кристина, – я нашла под столом вот это.

Она протянула Манну на ладони красивое колечко – дешевое, только выглядевшее золотым, на самом деле это была латунь, поделка, какие продают в сувенирных магазинах по паре евро за штуку, но этому колечку – Манн поднес его к глазам и оценил совершенно точно – было лет двадцать, не меньше, с внутренней стороны вместо числа, обозначавшего пробу, выбито было название фирмы, от времени почти стершееся.

– Это мое любимое колечко, – продолжала Кристина. – Мне было восемь лет, когда мама его купила… Мы гуляли по Дамраку, как сейчас помню, и я ныла, мне хотелось, чтобы мне что-нибудь купили, а у «Биженкорфа» стоял продавец, и на столике у него лежали дешевые побрякушки… Мы подошли, и я сразу ткнула пальцем в это кольцо… Оно так сверкало, там еще была стекляшка, видишь, осталось только место…

– Криста, – перебил Манн, – это, конечно, очень интересно, но…

– Вы можете дослушать до конца? – прикрикнул Ритвелд.

– Я так любила это колечко, – Кристина все равно не слышала ни одного слова, к ней обращенного, она погрузилась в воспоминания, ей хотелось забрать колечко у Манна из рук, надеть на мизинец, потому что для любого другого пальца оно было слишком мало, и никому больше не давать, и не снимать никогда. – Я его носила, пока не кончила школу, а потом оно у меня лежало на полочке у кровати. Всегда. Однажды утром, как обычно, – это стало у меня привычкой – я хотела взять кольцо в руки, погладить и положить на место. Его не было. Я не пошла в тот день на занятия в институт, обыскала в квартире все, тогда я еще жила с родителями, и, конечно, не здесь. Не нашла.

– Криста, – сказал Манн, – извини…

– Сегодня, когда ты ушел, я нашла колечко на полу около телевизора. Как оно там оказалось?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Манн. – Может, завалялось в кармане старого платья…

– У меня нет старых платьев, – сухо сказала Кристина. – И я не сумасшедшая.

– Криста, – сказал Манн, поднимаясь, – меня ждет Мейден, я поговорю с ним, вернусь, и ты доскажешь эту историю с кольцом, хорошо?

– Вы так ничего и не поняли, Тиль, – сказал Ритвелд и налил себе еще коньяку. – Поезжайте, если считаете это важным, мы с Кристой вас подождем.

Манну очень не хотелось оставлять Кристину с Христианом. Не могло быть, чтобы художник лишь сегодня вдруг вспомнил о Кристине и немедленно ей позвонил. Совпадения, конечно, случаются, но, когда их оказывается слишком много, поневоле начинаешь сомневаться в реальной случайности произошедших событий.

Кристина вышла с Манном в прихожую, обняла его и сказала тихо:

– Христиан мне все объяснил, и теперь мне не страшно.

– Объяснил – что?

– Про Густава.

– Что ему известно о Густаве? – насторожился Манн. – Они были знакомы? Ты мне об этом не говорила.

– Нет, они не были знакомы. Христиан даже не читал ни одной его книги.

– Тогда о чем…

– Поезжай, – сказала Кристина, – и возвращайся.

Дверь за ним захлопнулась, и Манн оказался на лестничной площадке. «Христиан мне все объяснил». Что он мог объяснить, ничего о Веерке не зная? Вернуться и потребовать от Ритвелда ответа?

«Потребую, – решил Манн, – никуда Христиан не денется. Им есть о чем говорить до моего возвращения. А может, не только говорить»…

Что это – ревность? Почему ему неприятно любое упоминание о Ритвелде? Что общего было (и было ли?) у Кристины с художником в то время, когда Манн расследовал смерть Альберта Койпера? Ничего! Она писала критические статьи, в том числе и о вернисаже шести картин Ритвелда. Ничего у нее с Ритвелдом не было, они и знакомы были шапочно, единственный раз собрались втроем в тот вечер, когда сгорела мастерская Христиана вместе с картинами, за которые он получил страховку и честно выплатил Манну его гонорар. Разве можно было тогда сказать, что расследование удалось? Разве Манн нашел убийцу? Полиция прекратила расследование, потому что Мейден убедил себя (и Манна пытался убедить в том же самом), что смерть Койпера стала результатом цепи непредсказуемых и непроверяемых случайностей.

А на самом деле? Что говорил Христиан в тот вечер?

«Вы и мысли не допускаете, – Манн помнил каждое сказанное слово, – что вещь возникла из ничего, а если бы вы не спускали с этого места глаз, то она не возникла бы, потому что все взаимосвязано: вы, ваш мир, мир вашего духа, вашей фантазии, и тот, другой мир, в котором и вы, и ваш дух, и фантазия ваша существуют в ином, измененном виде; иногда эти миры пересекаются, и тогда отыскивается давно потерянный предмет – он никуда не исчезал, он был всегда, но пребывал в другом мире»…

Пропавшие очки Кристины… Колечко… Лужа…

При чем здесь Веерке?

Манн ехал по узким улицам, автоматически тормозя на перекрестках, останавливаясь на красный свет, пропуская пешеходов на «зебре» и уступая дорогу велосипедистам, которых сегодня было почему-то во много раз больше, чем обычно.

Нужно было подумать о том, что он скажет Мейдену, но в голове по жесткой орбите, как планета вокруг Солнца, крутилась единственная мысль: чем они там сейчас занимаются? Почему Ритвелд позвонил Кристине именно сегодня, хотя, по ее словам, не объявлялся три года? Опять случайность? В деле Койпера были сплошные случайности, в деле Веерке не только море случайностей, но и противоречий более чем достаточно, а Кристина утверждает, что Ритвелд ей все объяснил, хотя уж он-то ничего объяснить не мог, потому что, по его словам, не был знаком ни с Веерке лично, ни даже с его литературным творчеством…

Манн поставил машину на стоянку перед Домом правосудия, предъявил дежурному удостоверение («Второй этаж, господин Манн, комната двести семь, старший инспектор вас ждет»), поднялся по лестнице… Мысль была одна: какой информацией владеет Ритвелд, если ему удалось успокоить Кристину? Нужно было сосредоточиться на предстоявшем разговоре, а думал Манн о Ритвелде и не мог думать ни о чем другом.

Странное это было ощущение: будто отдаляешься от реального мира, видишь, слышишь, ощущаешь, но – не присутствуешь; смотришь, слушаешь и понимаешь со стороны, и даже собственное тело представляется манекеном, которым ты управляешь с помощью мысленных команд.