Удивительные приключения Яна Корнела

Не знаю, долго ли мы ждали его, но помню, что это время показалось мне слишком долгим и мучительным. Ведь каждую минуту к нам могла незаметно проникнуть смерть, да и трудно было поверить в то, что солдат сдержит свое слово, — ему уже известно, что возиться с нами нет никакой выгоды. Кроме того, кто знает, запомнил ли он наш дом и найдет ли дорогу обратно.

Но произошло чудо, — через некоторое время солдат в самом деле вернулся. У него за плечами торчал небольшой, но тяжелый ранец, и сам он выглядел теперь совершенно спокойным. Мы же не подали никакого виду, когда заметили, что его куртка была забрызгана кровью — кровь была еще свежая, — и, не долго прощаясь, побрели за ним, как во время похоронной процессии.

Только теперь мы увидели, что творится в городе. На нашей улице горели два дома и, наверное, не осталось ни одного дома, у которого сохранились бы двери и окна. По булыжной мостовой были разбросаны разбитая мебель и посуда, а у стен и на порогах домов валялись трупы, — ни один из убитых не был солдатом. Тут я заметил трупы двух соседей. По улицам сновали солдаты, которые вбегали в дома и выносили оттуда маленькие и большие ранцы, стреляли из пистолетов по окнам, выкатывали из подвалов бочонки, простреливали у них днища и прикладывались губами к отверстию, из которого струилось вино прямо в рот; солдаты тащили, где-то пойманных живых или насаженных на пики кур, гусей и коз. Стоял такой крик и грохот, что можно было прямо-таки оглохнуть. Наш город напоминал мне распотрошенного коня, сраженного на поле битвы. Я заметил, как побледнела моя жена, как старается смотреть вниз, чтобы не видеть этого ужасного зрелища.

Нередко к нам подбегали шнырявшие по домам солдаты, но наш мушкетер решительно отгонял их от нас, всякий раз заявляя им, что мы — его пленные и он сам собирается получить за нас выкуп.

Наконец наш проводник провел нас по куче кирпича и обгорелым бревнам через городские ворота, и мы очутились в расположении имперских войск. Мушкетер отвел нас в свою палатку, и мы встретились там с его женой. При первом взгляде на нее было не трудно понять, почему он боялся показаться перед ней без добычи. В самом деле, жена мушкетера сначала бросилась к ранцу мужа и только после основательного просмотра награбленных вещей обратила внимание на нас. Она тут же напустилась на него и стала упрекать его, говоря, что это ему взбрело в голову привести сюда никому не нужных голодных бродяг, ведь за таких он не сможет получить никакого выкупа. Жена мушкетера грубо ругала его, и было трудно поверить, что она позволит ему оставить нас у себя. Однако и мушкетерская жена была бабой, и наши дети все-таки размягчили ее сердце.

В стане мушкетера нам пришлось пробыть три дня. Здесь мы не только находились в полной безопасности, но и были вполне сыты. Наш покровитель редко бывал в стане, — мушкетер все время, как он сам говорил об этом, «работал» в городе и то и дело приносил что-нибудь в стан. Я даже увидел у него одно из своих изделий, — он притащил чеканный пояс, изготовленный мною когда-то для господина городского канцлера. Как знать, жив ли еще теперь хозяин этого пояса!..

Грабеж прекратился только тогда, когда имперские войска подпалили город. Пожары полыхали повсюду, и скоро их огненные зарева слились над крышами в сплошное огненное море. Это было такое зрелище, которое мне никогда не забыть. Где-то там горел мой дом, моя мастерская, в которой я не покладая рук проработал почти всю свою жизнь.

Когда имперские войска отправились в поход, мы расстались с мушкетером и его женой, сердечно поблагодарив их за заботу о нас. Каковы бы они ни были, — они отнеслись к нам доброжелательно, и мы были благодарны им за спасение нас от неминуемой смерти.

Потом отправились в далекое путешествие и мы. Оно закончилось в городе, который вы видите перед собой. Там у меня живет старый дядя — он также поясных дел мастер, — и я снова смогу работать. Но всегда, когда в городе расквартировывается какой-нибудь полк, мы переселяемся сюда, в этот застенок, и пережидаем тут, пока они не отправятся в поход. Жена и дети до сих пор не могут прийти в себя от пережитого ими страха, и одно появление солдат, даже если они не угрожают их безопасности, уже пугает их.

Теперь вам не трудно понять, почему мы испугались и спрятались от вас. Вы сами понимаете, что война измучила не только солдата, но и каждого безоружного, — она осточертела нам так же, как вам, если не больше.

Глава девятая,

в которой рассказывается о том, как пани Аполена попросила своего мужа почитать ей вслух то, что он уже написал, и что она сказала о прочитанном; здесь же описывается встреча с алчным монахом-францисканцем

Вы, наверное, сами знаете, как трудно скрыть что-нибудь от женских глаз. Они особенно внимательно наблюдают тогда, когда мужчина задумает сделать кое-что для себя втихомолку. Не долго продолжалась тайком и моя писанина, — жена незаметно для меня похаживала рядышком да поглядывала на мое перо. Наконец она не выдержала и однажды спросила меня, что это я, мол, все пишу да пишу. И чего заинтересовалась она этим? Ведь тут нет ничего любопытного. Отвечаю: «Пишу то-то и то-то».

— Гм, — сказала она, — а для чего?..

Но если уж ты начал говорить, то должен сказать все, и мне пришлось ответить на ее вопрос.

Я уже заранее подумал о том, как мне следует защищать свое сочинение, если она начнет подшучивать надо мной или — бабы уж больно охочи на всякие крайности — станет ругать меня.

Но вместо этого Аполена, как ни в чем не бывало, уселась рядом со мной и почти шепотом попросила: «Прочел бы мне небольшой кусочек. Я охотно послушаю тебя».

Я ожидал от нее всего, чего угодно, но только не этого, и потому сразу же страшно растерялся. В душе у меня поминутно чередовались то какая-то радость, то какой-то конфуз. Временами я даже, право, чуточку злился оттого, что моей писаниной интересуется другой человек — пусть это даже моя жена, — который словно тайком заглядывает в щелку моей кухни. Я не знаю ни одного человека, который бы действительно писал серьезные сочинения, но полагаю, что безусловно у каждого есть в этом потребность.

Человеческое тщеславие быстро всплывает наружу, но, прежде чем оно появится, человек как следует побарахтается в холодной воде и поплавает в ней, то есть научится читать.

Начал читать и я — сначала, разумеется, с трудом. Я еле-еле шевелил губами, — вернее, только бормотал что-то про себя, а через минуту уже забыл обо всем, что меня окружало, и моими устами свободно заговорили те, о ком я писал — бержковицкий приказчик, Тайфл, Матоуш Пятиокий, Криштуфек и другие. Я одним духом прочел две главы. Только теперь я опомнился и стал поглядывать на Аполену, ожидая, что скажет она. А она — ни слова, только показывает — читай, мол, дальше.

Я читал и читал, пока не дошел до последней написанной мною строчки.

Потом наступила тишина. Долгая тишина.

Вдруг я замечаю, что Аполена смотрит на меня. Я стараюсь немного прихрабриться и сам гляжу на нее. И что бы вы думали? Она, женщина, приняла все это всерьез! Жена поглядывает на меня, как будто желая увидеть во мне нечто новое — она вообще не улыбалась, не хмурилась, и это встревожило меня гораздо больше, чем то, чего я боялся.

Поэтому я спрашиваю ее прямо, без обиняков:

— Так что ты скажешь на это?

Жена задумалась.

— Перед чтением ты говорил, — начала она, — что пишешь это прежде всего для своих детей…

— Верно, — перебил я ее, — для, них, но не только для своих, для всех…

— Так имей в виду, — продолжала она, — дети больше интересуются тем, что пережили и что сделали твои люди, и меньше всего тем, о чем ты думаешь и философствуешь.

«Ишь ты, — сказал я сам себе, — она попала в самую точку». Аполена же продолжала:

— Кроме того, Не забывай, что у вас были ведь и какие-нибудь веселые минуты. Как только ты начал читать, я сразу же подумала, что у тебя будут одни забавные вещи, так, по крайней мере, мне показалось вначале. Но, чем дальше ты читал, тем все становилось серьезнее и грустнее. Мне стало жалко всех этих людей.