Удивительные приключения Яна Корнела

— Я командир и не хочу позволить понапрасну погубить своих людей. Сдаюсь солдатам и, как солдат, требую, чтобы им сохранили за это жизнь. Я готов отвечать за все сам, они же только выполняли мои приказы. Поступайте со мной, как хотите.

— Само собой, постараемся, — захохотал вахмистр. — Какую чепуху ты еще собираешься нести?

— Мы взяли в плен тридцать монахов: отдаем их вам в целости и сохранности, не тронув ни одного волоска на их голове, — по-прежнему спокойно сказал Завтрадомой, словно не замечая, как грубо и насмешливо ведет себя саксонский унтер-офицер.

Тот-так расхохотался, что даже скорчился.

— Ишь ты! Оказывается, у вас имеются превеликие заслуги. Вы не коснулись даже волоска на голове у папистов, католиков! Ты воображаешь себе, — вдруг бешено зашипел он, — что мы примем это за подвиг? Как бы не так! Мы, дружище, саксонцы и исповедуем протестантскую веру!

Все это мне переводил Пятиокий, стоявший рядом со мной, и мы уже подумали, что нам крышка, как вдруг в рефекторий вошел старший саксонский офицер. Вахмистр тотчас же угодливо подскочил к нему и начал тихо что-то объяснять. Офицер небрежно кивнул головой и, словно не замечая нашего командира, обратился к нам.

— Бывшие солдаты пусть выйдут вперед! — сказал он повелительно сухим, но совершенно спокойным и несердитым голосом.

Я покосился на Пятиокого, желая знать, как поступит он. Матоуш же с минуту поколебался, но потом выступил вперед. Я не мог придумать ничего хитрее и последовал его примеру, хотя Мотейл исступленно уговаривал меня не быть дураком, — ведь солдат наверняка повесят, а крестьян скорее всего выпорют розгами и отпустят по домам. Ну что, мол, еще делать с ними! Но я все-таки остался рядом с Пятиоким, тогда как Мотейл втиснулся обратно в толпу крестьян. «Кто-нибудь один из нас прав, — сказал я сам себе, — и ему по крайней мере удастся спастись». Вслед за мной вышло еще человек пятнадцать бывших солдат, среди них был Криштуфек.

Офицер спокойно ожидал, пока мы не построились, а потом небрежно, вполголоса бросил через плечо:

— Связать и в подвал!

Во мне все точно оборвалось. Так, стало быть, я поставил на скверную карту. Но было уже поздно.

Пока мушкетеры связывали нас, офицер отдавал приказы:

— Всех остальных, — тут он на миг заколебался, а потом закончил, — вывести на воздух. А этого… — он указал на нашего вожака, — отдельно!

Однако Завтрадомой, полагая, что нам, солдатам, уже связанным, грозит худшая участь, не захотел покинуть своих друзей и сказал:

— Я тоже солдат.

Офицер окинул его холодным взглядом и ответил:

— Я знаю. Птицу видно по полету… — и, обернувшись к своим, процедил: «Как сказано…»

Потом он повернулся на каблуке и исчез. В рефекторий валом валили все новые и новые мушкетеры. Прежде чем они вывели крестьян и монахов, я разок взглянул на Мотейла, который также успел кивнуть мне головой на прощанье. Я вложил в свой взгляд все последние приветы, которые мне хотелось послать домой, если ему посчастливится когда-нибудь вернуться туда. Я верю, что в ту минуту я желал ему этого от всего сердца.

Пусть по крайней мере он…

Нас связали и повели вниз. Мы опускались, опускались и, наконец, очутились в каком-то темном подвале.

Это была длинная ночь.

Коротать — не скоротать. Но в то же время и слишком короткая, поскольку мы готовились к своему последнему дню.

На рассвете послышались шаги стражи; она пришла за нами. Брр, — довольно прескверное настроеньице!.. Но каждый из нас мысленно пообещал себе не выказать ни тени страха и мужественно пройти остаток своего последнего пути.

Мы рассчитывали увидеть на дворе виселицы или исполнителей приговора, но ничего подобного там не оказалось. Двор был пуст, трупы убраны и только земля повсюду краснела от крови.

Нас вывели через ворота. На дороге мы увидели полк, готовый к походу. Нас поместили в конце, перед возами и фуражом, и через минуту зазвучала труба. Мушкетеры выступили в поход, и мы тронулись с ними, — у нас оставались связанными только руки.

Тут в каждом из нас стала помаленьку теплиться надежда, правда, еще слабая, как маленький, неожиданно вспыхнувший уголек, но все-таки это была надежда.

Однако уже через несколько шагов она была омрачена ужасным зрелищем. На деревьях, стоявших у дороги, висело около ста двадцати крестьян — все те, кого офицер приказал вчера «вывести на воздух».

Эту страшную аллею смерти я не забуду до последней минуты своей жизни. Особенно часто встает передо мной образ. Вацлава Мотейла, Вацлава, доброго парня-односельчанина, вместе с которым я провел свои мальчишеские годы и отправился в тот — будь он тысячу раз проклят — день в Бержковицы. О боже, боже!..

Следом за крестьянами висели все тридцать монахов-бернардинцев (мы обошлись с ними иначе)…

На последнем, самом высоком, дереве, прямо у его макушки, — Шимон Завтрадомой!

К сожалению, даже его фамилия, в которой скрывалось столько надежды на возвращение домой, не помогла ему и не спасла его.

Мои глаза затуманились, и мне хотелось, чтобы Пятиокий ободрил меня, хотя бы одним взглядом. Но тот сам шел с опущенной головой и по его лицу катились крупные, как горошины, слезы.

Глава двенадцатая,

где будет рассказано о двух достойных удивления встречах и о не менее достопримечательной беседе, во время которой будет произнесено одно из самых чудеснейших слов человеческой речи

Нам посчастливилось, — мы не попали в руки имперских солдат. Те, разумеется, сразу повесили бы нас. Саксонцам же, хоть они тогда и являлись союзниками императора, было наплевать на то, что мы нарушили присягу своему государю, — ведь мы бежали не от них. Главное — они смогли пополнить нами свои ряды.

Саксонцы привели нас в свой лагерь, и мы предстали там перед полковником, который сначала осыпал нас самой отборной бранью и пообещал нам тысячу различных смертей, а потом предложил нам на выбор: или виселицу, или вступить в саксонский полк. Вы сами понимаете, у нас не могло быть никакого колебания, — в тот же день мы превратились в саксонских мушкетеров, и единственное наказание, которое нас постигло, было то, что нам отказали в получении жалованья. Но такая кара для нас была нисколько не страшна, — ведь мы не получали его и у своих. Там нас постоянно кормили отговорками, что нет денег, а здесь мы его не получали в порядке наказания. Желая утешить нас, полковник позволил нам, как и всякому другому порядочному солдату, оставлять себе все, что мы добудем сами.