Удивительные приключения Яна Корнела

— Разумеется, жена, но ведь такова сама жизнь, — охотно и откровенно, совсем не так, как, например, с нашим бакалавром, заговорил я. — Разве можно писать о пережитом иначе, если оно было дьявольски тяжелым? Ведь нередко речь шла о самой жизни, о чести, о том, как не одичать и устоять человеку. Смешного же при этом было настолько мало, насколько редкостны целебные коренья.

— Я понимаю тебя, — сказала Аполена, — и вовсе не против того, чтобы ты показал жизнь такой, какова она была на самом деле. Наоборот, я сама за это. Особенно потому, что не каждый сумеет увидеть ее в истинном свете. Но ты не забывай о другом: смехом человеку часто удается сказать и больше и лучше. Шуткой можно скорее попасть в точку, с улыбкой легче жить. А ведь этого ты желаешь сам, — закончила она и, не дожидаясь ответа, поднялась со скамейки. Особенно поразили меня ее последние слова: откуда ей, бабе, знать такие вещи? Должен откровенно признаться, что мне и самому в голову не приходило то, что своим сочинением я, собственно, и впрямь хочу бороться. А я хочу. Разумеется, хочу! За что же? Ну, я бы сказал, — за то, чтобы наши потомки могли жить лучше меня. Мне хочется рассказать им обо всем, что я узнал и увидел, для того… ну, для того, чтобы они сами лучше подготовились к жизни.

Я, как очумелый, смотрел вслед Аполене. Казалось, жена поставила меня в несколько дурацкое положение, — ведь она даже не сказала, понравилось ли ей мое сочинение!

Только как же это так — не сказала! Разве она сказала бы мне все это в ином случае? Кроме того, она ведь улыбнулась и нежно положила свою ладонь на мою руку.

Постой-ка, как бы не перехвалить себя: собственно, ей скорее понравилось бы то, что я стараюсь сейчас описать, и то, ради чего хочу писать. Теперь дело за мной, — я должен получше рассказать об этом.

Итак, начнем.

У меня все время вертелась в голове одна мысль: как можно скорее рассказать о чем-нибудь веселом.

Но где взять истинно веселое, и не выдуманное?

Я быстро перебирал в голове все, что случилось с нами после того, как мы на другую ночь вышли из застенка палача и побрели дальше. Но ничего забавного мне при этом не вспоминалось, — тогда нас преследовали только одни муки.

И все-таки кое-что нашлось… Я чуть было совсем не забыл рассказать об одной встрече с францисканским монахом, а ведь она как раз тютелька в тютельку подойдет сюда.

Мы совсем уже обессилели, — в последнее время нам ничего не удавалось раздобыть съестного. Но скоро мы снова очутились возле какого-то города и перед рассветом наткнулись на разрушенную мельницу. Пусть нас заберут к себе черти, если мы не найдем там хоть чуточку муки! Огонь не коснулся мельницы, — она рухнула, очевидно, совсем недавно. Мы обшарили кладовые с провалившимися крышами, отделения для помола, — короче, каждый угол. Мотейл потерялся у нас где-то среди развалин, и мы слышали только, как он стучит по бревнам и выламывает доски. Совершенно измученные, мы уже было оставили свои поиски, но в этот момент откуда-то вынырнул наш друг Мотейл; он улыбался во весь рот и гордо нес деревянный сундучок, в котором действительно было немножко муки. Она покрылась пылью и смешалась с песком и щепками, но это была мука!

Мы сразу же развели небольшой костер под плоским жерновом и напекли лепешек. Хотя в них не хватало жира и соли, однако они показались нам такими вкусными, как жаркое из свинины. Нам приходилось беспрестанно кидать на раскаленный жернов все новые И новые куски теста.

Мы уже понемногу насыщались, когда вдруг заметили, что к нам по тропинке приближается какой-то монах. Руки у него были засунуты в рукава, капюшон поднят, словно ему было холодно. Монах увидел нас только тогда, когда подошел к нам вплотную.

Боже мой, как он перепугался нас! Пятиокий даже расхохотался:

— Не бойся нас, отец! Мы тебя не съедим, — ведь мы только что пообедали. Если хочешь, присаживайся к нам и поешь с нами. Видно, ты так же странствуешь по свету, как и мы.

Монах смотрел на нас из-под своего капюшона, словно наседка из гнезда. Очевидно, он не знал, как ему поступить. Монах явно не доверял нам и боялся обидеть нас.

— Благослови вас бог за ваше приглашение, милостивые господа, но я спешу: разношу людям спасительное слово и духовное подкрепление, — теперь они особенно нужны людям.

— Но им ведь нужен и кусочек горячей лепешки, отец! — добродушно уговаривал его мушкетер. Ты же, я вижу, трясешься от холода, словно пес на льду. На возьми! — и мушкетер подал ему только что испеченную лепешку.

Монах осторожно уселся на одно из бревен и взял ее. Он чуть не обжегся и, прежде чем откусить, стал студить лепешку, перебрасывая ее с руки на руку. Но едва он надкусил, как лицо у него сморщилось от отвращения, — мы так и прыснули, — собственно, прыснули мы, ребята, мушкетер же, наоборот, помрачнел:

— Что, не очень вкусно? Ну да, ты, наверное, привык к лакомству. Видишь ли, нам стряпает голод, а он — самый лучший повар!

На лице монаха снова появился страх, — его речь полилась теперь, как ручей: он, мол, сам из нищенствующего ордена, францисканец, и ему очень хорошо знакомы нужда и нищета; они, мол, — его мученический венец, он сам живет только милостыней. Словом, он принялся так жаловаться и сетовать, что хоть уши затыкай. Монах старался показать себя благочестивым, — мол, он видит истинное блаженство в том, чтобы быть милосердным и помогать людям; с ними он делится своей милостыней, когда же ее у него нет, помогает им спасительным словом.

Чем больше францисканец тараторил, тем меньше он нравился нам.

— Погоди, — прервал его Матоуш. — Ты сказал, что готов поделиться той милостыней, которую тебе подают. Я полагаю, что ты идешь сейчас из того города, что виднеется вон там?

Когда же монах кивнул, мушкетер продолжал:

— Послушай-ка, ты, наверняка, получил там какое-нибудь подаяние. Мы, бедные солдаты, всей душой желаем его тем, кому ты его раздашь. Ты, разумеется, раздаешь его нуждающимся. Мы тоже три дня уже не ели как следует. Та лепешка, которую ты только что надкусил, незаметно выронил на землю и прикрыл своей сутаной, — для нас праздничное лакомство. Когда же мы войдем в город, нам станет еще горше, — ведь там мы, вероятно, увидим что-нибудь съедобное. Но купить его сможет только человек, имеющий деньги. Присовокупи нас к числу тех нуждающихся, которым ты помогаешь, и дай нам, если можешь, хотя бы по одной монетке. Поверь мне, ты совершишь благо.

Пятиокий разговаривал с монахом добродушным увещевательным тоном, но жалил его-, как слепень. Монах вскочил с места и забормотал, что сам он — член нищенствующего ордена и не смеет принимать от людей ничего, кроме хлеба. Но и его он насобирал так мало, что еле утолил им свой собственный голод. Монах судорожно прижимал правую руку к груди и, моргая глазами, смекал, куда бы ему улизнуть.

Я наблюдал за Пятиоким. С его лица разом исчезло всякое добродушие, и он не сводил глаз с руки монаха, подозрительно сжимавшей складки сутаны на груди.

— Чего ты испугался, отец? — спросил он его удивительно спокойным голосом. — Раз ты, служитель божий, говоришь, что у тебя нет денег для бедняков, — значит их действительно нет. Ведь не думаешь же ты, что мы, точно какие-нибудь безбожники, станем обыскивать тебя?

Тут наш францисканец сразу ощетинился:

— Смертельный грех взвалили бы вы себе на души! Я сам вам здесь, на этом месте, присягаю, что у меня нет при себе ни одного кусочка презренного металла. Если же лгу, то пусть я тотчас же провалюсь в преисподнюю! — говорил монах, ударяя при этом левой рукой по груди и торбе, а правой по-прежнему не переставая сжимать складки своей рясы. — Вы даже не представляете себе, как у меня болит сердце оттого, что я не могу вам помочь!