Удивительные приключения Яна Корнела

Нам же, в сущности, было все равно, под каким штандартом служить, пусть хоть под шведским, — ведь для нас совершенно никакого значения не имел и наш имперский. Под тем или другим, в конце концов, мы всегда служили только своему врагу. Единственным исключением из этого была наша борьба на стороне крестьян-повстанцев, но она продолжалась очень недолго и закончилась весьма печально.

Саксонский полк ничем не отличался от других, и там ничто не было нам в диковину, особенно после того, как наша молодая кожа порядком поогрубела. Более того, на третий день нам посчастливилось найти неожиданную поддержку; она свалилась на нас словно с неба. Как раз в тот момент, когда мы расположились на привале, возле нас остановился отряд легкой кавалерии. Тут я обратил внимание на одного драгуна, который мне кого-то напоминал, но я никак не мог припомнить, кого именно, — лицо парня было навеки изуродовано глубоким шрамом, тянувшимся у него от виска до верхней губы. Я то и дело поглядывал на драгуна и ломал себе голову, где же я видел его. Все мои гадания разрешил он сам, случайно обернувшись и заметив мой пристальный взгляд. Я даже испугался, когда он вдруг вскрикнул и бросился ко мне. Это был не кто иной, как Килиан Картак, которого еще в Роуднице разлучили собратом и отвели к драгунам! Стало быть, теперь он — саксонский драгун!

Боже мой, чего только мы не рассказали друг другу!

Каждый из нас спешил поведать о себе все, что довелось ему пережить за это время. Мне пришлось рассказать о том, как я попал сюда. Приключения Килиана оказались не менее удивительными, чем мои. Мы не могли отвести глаз друг от друга и, как дети, держались за руки. Словно ужаленные, наши руки вздрогнули, когда бедняга Килиан спросил меня о своем брате Штепане. Мне не оставалось ничего другого, как рассказать ему всю правду о той смерти, которая постигла Штепана. Слабым утешением было то, что его смерть наступила быстро, пожалуй быстрее, чем он мог представить себе сам.

Килиан Картак долго сидел молча, с опущенной головой — вероятно, не желая, чтобы я увидел его лицо, — и когда, наконец, заговорил снова, его голос зазвучал как-то хрипло, тихо, словно что-то оборвалось у него в горле. Уже не возвращаясь больше к тому, о чем я рассказал ему, Килиан стал говорить о нашей деревне, о Молчехвостах, о наших родных… Мне показалось, что таким образом он утешает и успокаивает себя, словно ребенок, который во время какой-нибудь приключившейся с ним беды охотнее всего убегает домой.

В том же саксонском лагере произошла еще одна удивительная встреча. Но об этой встрече мне стало известно только через несколько дней после нее. Я заметил — не заметить этого было невозможно, — как изменился вдруг наш Криштуфек. У саксонцев он, разумеется, был уже не писарем, а обычным мушкетером, вроде любого из нас. Поскольку он маршировал вместе с нами, то я заметил, что он не в своей тарелке. День ото дня он выглядел все хуже и хуже. Еще вчера он был таким, каким я знал его всегда, а сегодня словно окаменел; его глаза глядели в одну точку. Сам он весь как-то опустился и не разговаривал ни с кем, пока другие не обращались к нему с вопросом. Короче, он походил на свою собственную тень.

Несколько раз я спрашивал его напрямик, что с ним случилось, но в ответ он только махал рукой.

Однажды командир нашего батальона созвал людей и спросил, кто желает пойти в разведку — пройти далеко вперед и попытаться обойти шведов, которые, по его предположению, находились где-то там. Собственно говоря, это была вылазка в тыл неприятеля, затея настолько смелая и опасная, что полковник сам обещал пять гульденов каждому, кто вернется оттуда живым. Первым вызвался Криштуфек. Сколько ни убеждал его Пятиокий не рисковать своей жизнью, все было напрасно. Криштуфек только как-то странно улыбнулся — и пошел.

Пошел — и вернулся. Из пятнадцати разведчиков уцелело лишь трое; одним из них был Криштуфек. Но у него оставалось такое же суровое, замкнутое выражение лица и плотно сжатые губы. Поскольку я в ту ночь спал довольно чутко, то меня сразу же разбудил чей-то тихий голос, который звучал возле моего уха.

Когда я как следует проснулся, то догадался, что это говорит Пятиокий, упрекая в чем-то Криштуфека:

— Не нравишься ты мне, парень. Откровенно признаться, по тебе видно, что ты сам ищешь себе смерти. Ведь ты был совсем иным, я просто не понимаю, в чем дело. Ты мог бы мне сказать, что случилось с тобой. А с тобой определенно что-то случилось. Ты же молчишь и молчишь. К тому же — не пытайся отрицать этого — тебе самому очень хочется выложить все, что гнетет твою душу. Ты только не стесняйся меня, дружок, ведь я для тебя теперь вроде отца.

— Да, ты совершенно прав! — тотчас коротко ответил Криштуфек, словно отрубил топором.

Пятиокий с минутку подождал, слегка вздохнул и, не удовлетворившись его ответом, сказал:

— Тогда я помогу тебе сам. Короче, в этом виновата любовь, верно?

— Верно…

Мне казалось, что Пятиокий станет подтрунивать над Криштуфеком и собирается добродушно посмеяться над его юношескими страданиями, однако старый мушкетер даже и не подумал делать этого.

— Да, это не шуточное дело, — говорил он. — Далеко не пустяки. Иной ответил бы тебе пословицей, что, мол, свет не клином сошелся, — все перетерпится и еще не одна девушка полюбит тебя. Но от меня ты подобного не услышишь. Хотя в жизни, как правило, происходит именно так, но иногда бывает и не так. Да, иногда и не так. Мне кажется, ты сильно страдаешь потому, что уж больно горячо полюбил. Но в этом нет никакой беды. Тебе повезло. Да, да, ты только не удивляйся, — тебе действительно везет. Ведь когда человек любит по-настоящему, то он переживает такое прекрасное чувство, о котором одни не имеют никакого понятия, а другие даже никогда и не узнают, что подобное благо может существовать на свете. Само собой, когда человек теряет настоящую любовь, то он так же сильно страдает, как прежде радовался. Ты, что же, потерял свою любимую?

— Потерял, — кивнул Криштуфек.

— Ты, наверное, только что познакомился. Каким же образом тебя угораздило потерять ее?

— Таким, что я снова нашел ее.

Ответ был курьезен, и Матоуш только покачал головой.

— Постой, парень. Ты говоришь слишком уж по-ученому для меня, необразованного. Объясни-ка это попроще, по-человечески!

— Ты прав, тут нет ничего мудреного. Я полюбил одну девушку. Еще дома, в Чехии. Она была такая… — Криштуфек на мгновение остановился, вероятно, подыскивая слова, но этой секунды было достаточно для того, чтобы его голос снова стал холодным и почти злым. — Очевидно, всякому влюбленному дурню каждая кажется по меньшей мере мадонной.

— Знаешь, дружок, ты лучше брось-ка дурака валять, — недовольно сказал мушкетер. — Рассказывай как следует и не стыдись того, что накипело у тебя на душе! Иначе ты не успокоишь себя.

После этих слов Криштуфек присмирел и заговорил вдруг спокойно, словно сам с собой:

— Она была такой милой, скромной, красивой и чистой, как тот цветок, именем которого ее назвали; — Маргарета, белая ромашка. Война разлучила нас. Однако я недавно… Совсем недавно я встретился с ней снова.

— Здесь?

Здесь, в лагере, среди женщин саксонского полка.

Пятиокий кивнул головой и осторожно спросил:

— И… и она вышла замуж?

— Нет. Она замуж не вышла, но стала маркитанткой.

Я слышал, как мушкетер притаил дыхание. Но теперь Криштуфек продолжал рассказывать, даже не заставляя упрашивать себя. Он стал говорить тихо, но быстро, словно желая как можно скорее избавиться от тех слов, которые просились ему на уста.

— Однажды я забрел в хвост нашей колонны и очутился в обозе, среди людей, двигавшихся за полком. Я шел, ни о чем не думая, и вдруг заметил женщину, которая, сидела на охапке соломы и что-то чинила. Она сидела ко мне спиной, и, несмотря на это… я мгновенно узнал ее. Это была она, Маркетка! Я почувствовал такую бешеную радость, такой прилив счастья, что у меня прямо-таки потемнело в глазах. Я даже не заметил, как окликнул ее.

Она обернулась. Да, это была она — и… не она. Нет, это была не она, не она! Совсем не она. Не моя Маркетка, а совершенно иная, чужая Маркетка!

Я робко приблизился к ней. Она страшно побледнела, когда узнала меня. Пока она смотрела на меня, выражение ее глаз беспрестанно менялось: вначале в них промелькнуло удивление, потом — нежность, затем эта нежность вдруг сменилась ненавистью, и, наконец, — там остались тоска и печаль одинокого и несчастного существа.

Я не сказал ей ни слова — не мог, но мои глаза, видимо, сами спрашивали ее о чем-то.