Угличское дело. Кинороман

– Какая будет забота, когда одинёшенькая веточка от грозного царя останется?

– Ты о чем, Михаиле?
– спросил Афанасий.

Михаил подошел к брату и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Давно ли от яда в вине фряжском, царском подарке, в себя пришел?....Если бы не Эстерхази...Так что так, братец. Здесь не как в зернь...Или венец золотой или терновый.

– Что же делать-то?
– царица совсем не смотрела на сына, трогала длинными белыми пальцами свое гладкое прекрасное лицо. Боясь потерять единственную радость и заботу.

– К драгоценному другу гонца засылать для начала...

– Кто поедет?
– спросила Мария.

– Братец и поедет.
– ответил Михаил.

Афанасий не понимал.

– Что за драгоценный друг?

– Там узнаешь.

– А если Битяговский прознает?
– спросила Мария.
– Сам говорил, что он Молчанова Андрейку собрался в Москву везти.

– Не довезет...А с Битяговским...Дай срок....Нам бы с главным не прогадать..Успеть...

ХХХ

Рыбка на Каракута ворчал. Холопам толстобрюхим пришлось покориться. Каракут отбрехивался, а потом отрезал.

– Здесь тебе не Дикое Поле. Честных поединков не будет.

Они направились в Брусенную избу. Кречета в торговой пыли не оставили. Сгребли переломанную кровавую кучку в кожаный водяной мешок. Птица казенная, если не предъявить, значит украли. Дьяк Битяговский ( он встречал их в суетливом хозяйственном дворе) оценил. Засунул свой груботесанный нос в бурдюк и вычеркнул кречета из воеводской описи.

– Сгубили кречета. Значит.
– сам себя он спросил. Так сказал, будто, целый город дотла спалили вместе с жителями до самых куполов.

– Перед правителем челом бей.
– сказал дьяк Каракуту.
– Не в той они сегодня воле, Нагие, чтобы спускать такое.

Из погреба подъячие вытащили громадный сундук, обитый металлическими полосами с гербовым орлом над дужкой замка. Начали перекладывать в него сибирскую казну. У Митьки Качалова глаза туманились от жадности. И здоровый и подбитый Михаилом Нагим. Считал Митька и изумлялся.

– 112. Матерь Божья. 113...Без единой прорехи...Как же это такого красавца подбили?

Рядом сидел Рыбка. Приглядывал.

– Никак?

– Как же взяли?

– Как всегда. На бабу.

– Это как?

Рыбка стал кропотливо объяснять.

– Значит, когда баба соболь разгуляется. Хвост расчепушит. С мужиками понятно, что делается.

– Что делается?

– Дурь всякая. Бабцы, значит, в поле бегут. Хороводы водят. Ромашки да лютики в бошки всаживают. Мужики, понятно, совсем с ума, у кого был, выходят. Тогда самоеды сибирские ловят такой бабец. В яму сажают. И все...К следующему утру вся яма доверху соболями набита.

– Гладко брешешь, казак.

– Собаки брешут, а я жизнь умягчаю. А вот ты, синичкина пися, брехун так брехун.

Рыбка забрался Митьке за пазуху и вытащил оттуда соболью шкурку.

– Вот так оно 113 будет. Когда только успел, жопохлоп?

Битяговский молча наградил Митьку как положено. Тычком в плечи. Сказал Каракуту.

– Зелен, тютя. Не ловок пока в служении.

– Что-то будет, когда ловок станет.
– сказал Каракут.

Дьяк не ответил. Вместо этого поторопил Качалова.

– Сколько вышло, Михаиле?

– 114. Как в копеечку.
– ответил Качалов.

– Верно?
– спросил дьяк Каракута.

– В описи как?

– Верно.
– заключил Битяговский. Он грохнул крышкой сундука. Мишке выговорил.

– Замок давай, коли на мыло не сменял.

– Обидно слушать...- заныл Мишка.

– Ладно, ладно.

Дьяк перехватил у Качалова тяжеленный чугунный замок. Приладил его к сундуку, как богатый кошель к животу привесил.

– Через два-три дня.
– сказал дьяк - Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.

Каракут отрицательно покачал головой.

– Нам задерживаться, нужды нет.

– Мне есть.
– ответил дьяк.
– Ты государев человек.

– Я не государев человек.

– Э-э-э.
– поморщился дьяк, словно пережеванное жевал.
– В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.

– Какой?
– едва улыбнулся Каракут.

– Служи. Не тужи.
– твердо ответил Битяговский.
– Мишка, цепку волоки.

Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух , выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили еще одним замком.

– Так вот оно.
– заключил дьяк.

– А ключ?
– спросил Каракут.

– Слово государево - лучший ключ.
– важно ответил дьяк.

– Нет у нас ключа.
– влез бессовестно поперек разговора Мишка.

– Синичкина пися, а как же вы открываете?
– удивился Рыбка.

– А никак.
– дьяк поворочал тяжелые замки.
– В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.

– Доверяет вам Москва.

– Не доверяет...Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.

ХХХ

В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. "А вот когда жирка нагуляем...- Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу.
– Тогда уж... Как в былые времена....Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой". Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.

– Говорят, у тебя боец новый появился?
– спросил Федор Никитич.

– С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.

– Когда выставишь?

Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.

– Прятать не буду...

– Я это к чему...- Федор зевнул сладко.- Помост уже сладили...

Лупп Колычев вздохнул.

– Эх, Федор Никитич...И чего тебе надо, коли все есть...Неужто сам полезешь?

– А то...Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина...

– Ой ли...