Угличское дело. Кинороман

Растрепанная и зареванная Волохова зашла в комнату царевича. Уселась на стул. Хотела подоткнуть одеяло, но заметила что-то странное. В недоумении Волохова сняла одеяло с кровати. Вместо спящего царевича она увидела ворох одежды. Волохова вскрикнула, и тут сзади на нее набросился царевич. Приставил ей к горлу нож с треугольным светлым клинком.

– Тихо, Волохова. Крикнешь, так и зарежу. А всем скажу, что ты меня удушить хотела. Здесь сиди тихо, как будто я дальше сплю.

Царевич открыл слюдяное цветное окошко. Прыгнул на задний двор и побежал к играющим в отдалении мальчишкам-жильцам.

– Тимох, гляди!

Мальчишки окружили царевича. С восхищением рассматривали они красивый нож со светлым треугольным клинком.

ХХХ

В Кремле было шумно, в воздухе было шумно. Волновались треугольные флаги в засыпанном лиловым и розовым песком небе. У крыльца Постельного приказа на выделанный ярославцами помост с резными столбами натянули парчовую тяжелую ткань с вытканными золотой нитью двуглавыми орлами. Под навес поставили золотой стул, а в него усадили тяжелое золотое платье с рассыпанными по всей поверхности разноцветными камешками и худым бледнолицым человеком внутри. Царь Федор и не старался быть больше чем его платье. Может быть, единственный во всей этой толпе вокруг него, вокруг полукруглой арены перед ним, он его не замечал. Жил отдельно от мира и в мире с ним. Арену отгородили деревянными щитами. Они держали со всех сторон навалившийся народ. По арене бродил Курдяй. Здоровенный боец с кулаками размером с голову месячного теленка. Толпа заорала дружно нестройно соборно, когда мимо Курдяя, проволокли бездыханное тело его предыдущего соперника. И царь Федор кричал, стучал мягкими белыми руками по золотым подлокотникам, обращался к правителю.

– Нигде на Москве сильнее Курдяя бойца не сыщешь.

– Твоя правда, государь - весело и громко объявил Борис Годунов.- Некому против Курдяя выстоять, то ли Москва обмелела бойцами, то ли и правда против него только слово святое выстоит и пищаль ушатая.

Годунов стоял рядом с золотым троном повыше всех остальных знатных людей сообразно положению, если не природе. Он с вызовом смотрел перед собой, как будто он сам был Курдяем. А так оно и было, и он это знал и, главное, все знали. Кто осмелится по доброй воле под колуны-кулаки лечь.

– Дозволь, государь.
– раздался молодой задорный голос. Из нижней родовитой толпы выступил вперед Федор Никитич Романов. Поставил ногу в цветном сапоге на ступень, почти на подол собольей летней шубы правителя. Однако, выше подниматься не стал и голову склонил. Перед платьем склонил. Правитель улыбнулся:

– Разве пристало боярину, как скомороху, народ тешить?

Федор сверкнул умными глазами:

– По слову государеву, если будет на то его воля.

– Не боишься, Феденька.
– с заботой спросил царь.

– Только Бога да тебя, государь. Ну еще Субботу немного...

Суббота встал за плечом молодого Романова и заворчал:

– Что говоришь такое, Федор Никитич?

Но Федор Никитич не слушал, веселил народ.

– Он у меня в дому всем ведает. Если в чем провинюсь, в Думе босым сидеть придется. Без сапог оставит.

Царь заливисто захихикал и милостиво махнул рукой. За Федором Никитичем увязался Суббота.

– И не уговаривай, Суббота.
– говорил Романов.

– Да, погоди ты, оглашенный.
– Суббота схватил Федора за плечи и развернул его к себе.

– Ты чего, Суббота?
– поморщился Федор - На людях-то.

Суббота не слушал. Переживал по- настоящему. Все-таки Курдяй, какие тут могут быть условности. Он вложил в руку Федора тяжелую свинчатку.

– Оно надежней.
– сказал Суббота.
– Курдяй Трофима Свинью с одного удара снес.

– Ты что, Суббота.
– ответил Федор Никитич.
– Этак нас двое на одного будет. Так не пойдёть, тёть.

Федор Никитич перепрыгнул через щиты внутрь арены. Суббота раздраженно грохнул по щитам. Глазами порыскал в толпе, нашел Митяя. Тот стоял среди охотнорядцев в простом посадском платье. Был он умыт и гребешком расчесан. Шапку суконную держал в руке. Суббота размышлял недолго.

– А давай.
– сказал он сам себе.
– Может так и надо.

Суббота Зотов махнул рукой. Митяй знак распознал. Шапку натянул на голову и растворился в толпе. В это время Федор Никитич выхаживал перед Курдяем. Приноравливался, прилаживался. Курдяй водил за ним круглой бритой башкой. Не поспевал. Внезапно Романов поднырнул под правую руку Курдяя, вынырнул за спиной и треснул великана по жирному слоистому затылку, а когда тот развернулся, ударил что есть силы в подставленный висок. Курдяй лишь рассвирепел. Бросился вперед и достал. Федора швырнуло назад, почти Субботе в руки. Суббота подхватил питомца:

– Жив? Помер?

Федор вырвался из рук Субботы:

– Между застрял.

Правая скула вспухла, и шумело в голове, но Федор уступать не собирался.

– Давай своего бойца. Тут артельно нужно.

Федор сжал в кулаке свинчатку.

– Как его завалить, Суббота?

– Не спеши. Замотай так чтобы шататься начал от усталости, потом бей.

Теперь Федор близко не подходил. Если получалось , легонько бил в корпус и тут же отходил. Забегал за спину, толкал в спину, бил по затылку, куда попало лишь бы попасть. Курдяй поворачивался, а Федор Никитич снова за спиной маячил. И так он раскатал Курдяя, что тот в какой-то момент согнулся, пытаясь отдышаться, и выставил вперед свою беззащитную голову прямо под удар свинчатки. Курдяй не упал, а шагнул вперед и так бы и шел пока не уперся в щиты и толпу, если бы Федор Никитич его не толкнул легонько. Курдяй упал, какое-то время греб лежалый речной песок, а потом замолк, чтобы толпа заорала, забилась в радостных и животных криках. Лошадью Курдяя стянули с арены под хохот и нескромные грязные словеса, а Федор Никитич (ох и красив был молодой Романов) обернулся. Он низко поклонился царю, потом на все другие стороны честному московскому люду.

– Лупп! Лупп! Давай своего черкашенина.

– И не думай, Федор Никитич! Не смей!
– совсем Суббота забылся, в страхе за воспитанника, совсем растерял свою напускную покорность. И Лупп-Колычев примирительно крикнул:

– Не стоит, Федор Никитич. Ох, не стоит.

Но Романова было уже не остановить. Удальски прошелся он по арене.

– Гляди, народ православный! Лупп-Колычев - живоглот. Боится, что денежки его ухнут. Купец пирожковый.

– Что ж Федор Никитич.
– ответил разозленный Колычев.
– На себя пеняй, коли что. Дозволь, государь?

У царя глаза округлились. Он засучил своими белыми ручками, и лицо его взрезала кривая слабоумная улыбка.

– Выпускай! Выпускай!
– царь Федор почти визжал в предвкушении. И ничем эта младенческая злость не была хуже любой другой самой взрослой и расчетливой злости. В дальнем углу арены открылся проем, в него ввалился огромный черный медведь. Розовая пасть с толпою белых клыков кипела слюной. Зверь тащил за собой на веревках шесть всеми силами упирающихся холопов. Лупп-Колычев довольно бросил встревоженному Федору Никитичу.

– Что? По нраву тебе мой боец?

– Суббота!- Федор Никитич отступил назад.
– Горю, Суббота.

Холопы едва сдерживали рвущегося вперед медведя. Суббота бросил перебирать рогатины, сложенные у помоста, схватил первую попавшуюся и бросил ее Федору Никитичу. Романов подхватил рогатину и в это время холопы спустили медведя.

Под помостом было сумрачно и как-то покойно, несмотря на то, что и сюда доносился шум арены и рев разъяренного зверя. Помост поддерживали столбы, вкопанные прямо в землю. Если бы не подвал купца Воронова с его регулярной костью на обед, Митяй определенно застрял бы в этом частоколе. Нужный ему столб Митяй разыскал быстро. Он был помечен свежей белой зарубкой. Рядом со столбом лежал короткий плотничий топор. Оставалось совсем немного. Взять его в руки и сделать то, что было приказано. Митяй потрогал столб. Одна большая всепоглощающая мысль вскружила ему голову. " Что ж я делаю, господи? На Дон. На Дон и так можно уйти. Бросить топор, да уйти. Что он мне сделает? Искать будет? Да кто ж меня найдет? Подскажи, господи! Я ж теперь твой. Твой до краешка".