"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
Шрифт:
Город лежал, будто обрамленный протяженным, тяжелым кошмаром. Темные деревья нависли над низкими, крошечными домами. Там сейчас спали люди, но то был не их сон, сны наваливались на них: дурманящие и страшные, скучные и возбуждающие... Я боялся лечь спать. Бытие, всякое, опять представлялось мне безнадежным и тщетным. Беспричинное беспокойство вновь пробовало на мне свои пыточные методы. Оно меня подхлестывало, заставляя обследовать все закоулки корабля.
Если бы я только знал, почему мне так страшно... Существует столько людей - начал я наконец прислушиваться к окружающему изнутри моей муки, - и у них миллионы разных желаний, каждый хочет чего-то своего, и из-за всех этих желаний они ссорятся... а ведь речь идет о дешевой мишуре. Я мысленно вернулся к кошмару, который навис над спящими. У них больше не было жизни, не было их собственной жизни, была -
Так вот: они организовали весь мир в соответствии с этими неистинными представлениями. Они избрали королей, чтобы те царствовали над такой ложью; они создали законы, чтобы защитить себя от правды, ибо догадывались в глубине души, что, если им возвестят правду, придется ее признать - а этого они не хотели.
Единственный же, кто еще мог прийти, чтобы разбудить их, висел на кресте - вечно умирая, испытывая ужасные муки. Я начал молиться, обуреваемый внезапно накатившей на меня беспомощностью. А что если бы сейчас я пришел к людям и стал возвещать им правду?! Я увидел, как Бог предостерегающе качнул головой, и понял: Он хочет сказать, что тогда и меня прибили бы к кресту.
Но если бы я не мог иначе, кроме как говорить правду, которую имею в виду; если бы я скорей согласился умереть, чем вести эту жизнь без содержания, без памяти, без надежды?!
Тут мне подумалось, что правду вообще нельзя высказать, потому что все слова уже сами по себе лживы.
И все-таки я не мог заглушить в себе ощущение, что когда-то, в молитвенном опьянении, я уже возвещал правду - только теперь больше не могу измерить ее глубину, ибо держусь за слова.
Я пришел к осознанию того, что мы плывем; я вспомнил, что прежде лежал в склепе, и мысль, что я уже умер, невыразимо помогла, утешила... Хотя наверняка все было по-другому, чем подсказывала моя память.
Что земля исчезла, я воспринял как доброе прикосновение, как ласковую руку, опустившуюся мне на глаза. Было ясно: далеко позади остались те люди, из-за которых я тревожился, считая их обреченными - потому что они вновь и вновь, каждый день, каждый час, каждое мгновение истязали Бога.
Потом я вдруг заметил, что корабельный юнга, с которым я разговаривал утром, сидит недалеко от меня, между бухтами каната. Он, похоже, спал - глаза его были закрыты. Я хотел тихонько удалиться, не мешать ему, но, когда уже собрался уйти, он произнес:
– Добрый вечер.
Я ответил и остановился, чтобы посмотреть на него.
Тогда он продолжил:
– Не великолепно ли, что мы наконец вырвались из этого тесного города?
Я воспринял его слова как эхо собственных мыслей и смущенно подтвердил:
– Да.
– Не понимаю, как люди могут жить там - год, два года и всю свою жизнь.
– Я тоже, - сказал я. Впрочем, я себя чувствовал дураком, потому что счел своим долгом ответить, чтобы как-то расчленить его речь. Хотя знал, что он будет говорить, даже если я промолчу.
– Их дома столь уродливы, отличаются столь злокозненным уродством...
– Там есть несколько старинных башен и парочка церквей...
– возразил я.
– Да, они могли бы оказывать благотворное воздействие; но все это старые постройки - и люди полагают, что они красивы именно потому, что стары. Люди ничего не смыслят во внутренней красоте. А ведь эти церкви подобны жемчужинам, брошенным в коровье дерьмо. Они так же запачканы и так же никого не интересуют.
– Да...
– Я ненавижу все города, кроме того, где родился, потому что он очень красив. Там церкви обладают внутренним ритмом... И мы все, все его чувствуем... И потому умеем молиться...
Я хотел спросить, откуда он родом и каких людей знает. Но он заговорил снова:
– Как же я мечтаю вернуться домой! Какое счастье вернуться домой! Думаю, люди здесь, в мире, даже не способны этого почувствовать - иначе они имели бы другие лица... Правда, сам я нечасто бывал снаружи, в мире. В общей сложности - всего двадцать недель. Но мне и не хочется продолжать знакомство с этим миром. Наш корабль нечасто выходит в плаванье. Раз в два-три месяца мы отправляемся в ту или иную гавань. Загружаем вещи, в которых нуждаемся дома; их немного; б'oльшую часть времени мы просто стоим на якоре и ждем. Ждем пассажира. Но еще ни один человек не отправлялся с нами в обратный путь. Вы первый. Мы всегда ждали именно вас.
–
Меня?..– вырвалось у меня, испугавшегося. Ибо кто я такой?! Я постучался в дверь памяти; но мне ничего не вспомнилось. Язык онемел от тревоги, и я только радовался, что этот юноша говорит так чудесно и что несомненно одно: я не попаду ни к каким извращенцам. Но я не мог быть нужным им человеком!
Мое сердце стучало так громко, что юнга не мог этого не слышать. Но он продолжал говорить.
– Я знаю: о чем бы люди ни толковали, они лгут. Потому с ними и случается так много плохого. Нас учили этому еще в школе; но мне довелось в этом убедиться и на собственном опыте... Время от времени я замечал, что здесь снаружи люди, живущие в браке, не любят друг друга. Такого я не могу понять. Сам я люблю беспредельно. Это несказанная ценность - когда кто-то любит. Любящий это сознает и ради своей любви отдаст руку на отсечение и будет улыбаться, претерпит любые пытки и будет улыбаться. Настолько он уверен в своем счастье... Мы плаваем по морю, и часто случаются штормы, но мы не можем погибнуть, ибо должны вернуться к нашим любимым. Впрочем, и корабль наш так хорошо построен, что только Бог, будь у Него злая воля, мог бы разбить его. Шторм не захочет причинить нам зло, как причиняет другим кораблям, которые все преследуют ту или иную корыстную цель. Наш корабль, в отличие от них, никакой корыстной цели не преследует. Мы на нем только плаваем. Богу же злая воля не свойственна.
Я был словно оглушен, органы чувственного восприятия бездействовали; но поскольку юнга молчал, я наконец спросил (что стоило мне чудовищного напряжения): почему же он тогда не остался на родине, со своими любимыми?
– Я люблю и море тоже, - ответил юнга, - люблю его бесконечно, но эта любовь - другая. Она не предполагает взаимности; и потому не может полностью удовлетворить. Мы бы постоянно плакали, будь у нас только такая любовь. Это как если бы женщина, которую мы любим, имела тысячу любовников помимо нас. Все это может казаться красивым, долгое время; но однажды нам пришлось бы отречься от такой любви. На протяжении вечности мы бы такую любовь не вынесли. Да и самой этой женщине однажды пришлось бы выбрать кого-то одного, потому что иначе она не смогла бы умереть. В вечности каждому из нас нужна только одна любимая, которая принадлежала бы ему целиком. Я знаю, когда отправляюсь в плавание, что рано или поздно наступит день возвращения, как было в прошлый раз. И потому хочу испить всю чашу сладких мучений - полную, полную до краев, - чтобы позже у меня остались дорогие сердцу воспоминания, которыми я смогу поделиться с любимой, когда буду уже в безопасности, рядом с ней. Я тогда смогу сказать: «Ты была единственной, кто отдал себя мне без остатка»; это ее очень порадует... И потом, было бы ужасно, если бы кому-то из нас единственно только море порой подбрасывало немного любви. Такому баловню моря пришлось бы утопиться в собственном прошлом... И еще: уже почти две недели, как я уехал из дому и стал испытывать все вещи на предмет того, сколько любви они готовы мне уделить. И вот теперь я возвращаюсь домой с чудесной уверенностью: что ничья преданность не превосходит преданности моих любимых. Потому я должен теперь поспешить к ним... и очень тоскую. Все вещи хороши, все вещи заслуживают любви, но когда мы умираем, они нас покидают и остается только одна!
Он с несказанным удовольствием посмотрел на звезды и почти выкрикнул:
– Смотрите, мы жертвуем звездами, и морем, и всем, что только существует, чтобы доказать нашу любовь... Эти свершения, свершения!
Я подскочил к нему, схватил его за руки и сказал ломающимся голосом:
– Я не тот человек, кого вы искали, определенно не тот. Я оказался не на том корабле!
– Вы ошибаетесь, - сказал он спокойно и сразу спросил:
– А куда же вы хотели попасть?
– Я не знаю! Я сумасшедший! Если мне сейчас ничего не вспомнится, я брошусь в море. У меня, между прочим, и любимой никакой нет!
– Почему вы не желаете успокоиться...
– умоляюще заговорил он.
– Никто не причинит вам зла. Никто на острове Угрино не испытывает к вам ненависти. Все было лишь недоразумением... ужасным недоразумением.
Услышанное название показалось мне знакомым; но я тотчас снова его забыл. Юнга же продолжал:
– Мы все с нетерпением ждем, когда вы надстроите башни нашей церкви. Вы сделали только несколько набросков, по которым невозможно работать. Вы тогда не захотели продолжать и покинули нас. Причину вашего внезапного раздражения мы не знали, и кое-кто предположил, что вы, вероятно, сошли с ума.