"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

– Мы не погибнем...

И тот, другой, прошептал:

– Вы очень сильный.

Тут я начал лазить по всем палубам. Я должен был чем-то себя занять, со своими размышлениями я уже дошел до грани, я не знал, кто такой Он, пославший меня. И еще я подумал: я не знаю, что значит умереть. Потом я отправился к капитану и спросил его, что нас ожидает в ближайшие часы. Этот человек чувствовал себя очень неуверенно; моего спокойствия он вообще не понимал. Но в конце концов медленно произнес:

– Все будто посходили с ума. Я ничего больше не могу, женщины требуют, чтобы на воду спустили шлюпки; но они, эти женщины, - сумасшедшие...

Я тогда спросил, существует ли реальная опасность.

– Да, - сказал он, - корабль слишком маленький. Я попросил о помощи судно, которое занимается ловлей устриц; но и оно ничем помочь не смогло...

Я вспомнил, что с нашего корабля действительно некоторое время назад пускали сигнальные ракеты.

Я оставался совершенно спокойным, пока капитан говорил, поэтому он не сдержался и упомянул еще кое-что:

– Понимаете, я велел запереть каюты, чтобы никто не вышел на палубу... Их бы смыло за борт. В обеденном салоне один человек духовного звания не перестает проповедовать, люди стоят перед ним на коленях и молятся; но он страдает от морской болезни. Он выкрикивает: «Среди нас должен быть великий грешник! Мы все грешники, и только святой может нас спасти». Среди них есть и другой, Косарь-Смерть...

Я спросил, как выглядит Косарь-Смерть, и капитан сказал:

– Бледный и худой, а одет в черный сюртук.

Такой ответ меня не удовлетворил, я всегда представлял себе Косаря лежащим.

– Один пассажир обещал отдать половину своего состояния тому, кто спасет нас от этой напасти...

– Люди, вероятно, очень боятся, - сказал я с вопросительной интонацией.

– Да.

– А вот я совсем не боюсь.

Он взглянул на меня, широко раскрыв глаза.

– Ваши проповеди не помогут, потому что вы грешны: вы знаете обо всех плохих вещах, но не готовы пожертвовать жизнью, чтобы улучшить себя и помочь другим. Я же ни о каких таких вещах не знаю...

Сказав это, я почувствовал себя так, будто мы опустились на морское дно: бушевание волн, казалось мне, прекратилось, и всякий шум - тоже. Но у меня не было ни желаний, ни памяти. Внезапно я повернулся, чтобы уйти. Капитан схватил меня за руку. Он сказал:

– Вы должны остаться у меня в рубке.

Я не понял, что у него на уме.

Через некоторое время в носовой части поднялся большой шум. Я увидел, что люди повыскакивали на палубу, и кричат, и хватают руками воздух; потом, казалось, они куда-то провалились, потому что нос корабля нырнул в воду.

Капитан в ужасе спросил у меня:

– Кто-нибудь упал за борт?

Я увидел, что он покачнулся; он внезапно отпустил перила, за которые прежде держался. Я только теперь заметил, что все пришло в неистовое движение, что мы то ныряем в волны, то вновь выныриваем.

Шум внизу нарастал; люди показывали на нас пальцами, и внезапно я услышал крик: «Земля!» Капитан ринулся вниз по трапу, а меня подтолкнул к штурвалу. Я думаю, тогда-то и был брошен якорь.

Позже я опять стоял на палубе, возле леера, и позволял волнам меня обрызгивать. Проходили часы, но все оставалось, как прежде. Несколько раз я отчетливо слышал женский визг; меня это не трогало. Они визжат и когда рожают. Мне казалось невероятным, что женщины вынашивают детей в своем теле. Правда, я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел голых женщин, и вынужден был признаться себе, что не мне об этом судить. Но они не воспринимают это всерьез, сказал я себе потом. Я легко мог вообразить, что вынашиваю ребенка, и рожаю его, и выкармливаю. Я считал себя достаточно серьезным и весомым для такой роли; но я был мужчиной. Я глубоко вздохнул, подумав, что очень одинок. Если бы я был женщиной и только что оставил позади свою брачную ночь, мне следовало бы ликовать; но на самом деле я оставил кого-то– и даже не помнил, кого.

Я силился прояснить для себя, любил ли я этого человека, и не женщину ли имею в виду, и не состою ли с ней в браке. Ибо я уже не помнил, что люди делают, когда состоят в браке. Они целуются; но было еще что-то, лучшее, и этого я не помнил. Я подумал: должно быть что-то мягкое, что человек делает в таких случаях, и мне вспомнилась шкурка животного - как ее гладят; но это не помогло. Одиночество мучило меня ужасно; но плакать я не мог.

Потом я почувствовал в руках что-то вроде судороги, и они долгое время меня занимали, потому что я их не понимал. «Руки», - сказал я, и я растянул это слово, пытаясь ухватить его суть. Еще я сказал: «Ноги»; но и их тоже не понял. Я сказал еще: «Тело и грудь», - но для меня ни в чем не осталось смысла. Я сказал: «Пупок, это отделенное». И подумал о маме, но ее я тоже не помнил. «Пупок, отделенный!» Но тот, от кого я ушел, - разве для того породил он меня, чтобы я от него отделился?

Тут я внезапно почувствовал тяжесть своей горячей крови; и вскрикнул от тоски. Я не понимал, зачем я покинул кого-то. И был совершенно безутешен.

Затем подошел какой-то корабль, с которым договорились, что он нам поможет. Каюты снова пришлось закрыть; потому что когда чужой корабль приблизился к нам на десять метров, я увидел, что люди собираются прыгать. Они не умели правильно оценить расстояние. «Назад!» - кричал капитан. Я подумал: они прыгают в смерть, которая и есть для них пункт прибытия. Мгновенье я размышлял, не попытаться ли и мне перебраться на другое судно. Я вообразил себе, что оно должно плыть туда, откуда мы прибыли - и где я мог бы найти утраченное. Но я отказался от такого намерения. Ты ведь всё начисто забыл, ты ничего больше не опознаешь, сказал я себе и заплакал.

Потом я увидел, как юнга подхватил зубами конец каната, и мне показалось, будто так и должно быть. Между кораблями натянули стальной трос, и тогда я вообразил себе, что мы плывем.

Мое восприятие время от времени отключалось. В промежутках я уговаривал себя, что должен о чем-то думать. Ощупывал лежащий в кармане Новый Завет.

«Все размягчилось», - сказал я тихо; и не мог отогнать от себя мысль о трупах, гниющих в морской воде. Мне тогда казалось, что мягкое и зеленое– одно и то же.

Несколько раз прибойные волны захлестывали все судно, но я оставался невозмутимым и пустым внутри, как только что вырытая могила.

Спустя долгое время мы-таки вошли в гавань, но не в ту, куда должны были прийти по расписанию.

Я увидел, что многих людей, потерявших сознание, уносят с палубы на носилках, и подумал: теперь ты тоже должен покинуть корабль; и хотел было спуститься по трапу. Мои руки не разжимались, они вцепились в решетку ограждения. Все же, приложив некоторые усилия, я их отодрал; в моем восприятии они были железными кольцами.

Я не знал, в какую сторону мне идти. Хотел спросить у прохожих. Но город казался мрачным и мертвым.

Пока я стоял в нерешительности, кто-то схватил меня за плечо и сказал: «Пойдемте...»

Он потянул меня за собой вдоль набережной, заставил протискиваться сквозь плотную толпу. Я хотел спросить, где мы и что теперь будет; но горло у меня сжалось. Вскоре мы уже стояли перед экипажем, и чужак втолкнул меня внутрь. После чего развернулся и ушел, не проронив ни слова.

Когда я уселся на мягкое сиденье, меня снова начало мучить страшное беспокойство. Я видел людей снаружи и даже дома; но все было черным, черным... Нигде ни огонька. В воздухе - завывания бури.