Уходи! И точка...

— … Найди себе другого дурочка, который будет терпеть твою навязчивость! Уходи, прошу тебя, — тон Захара заметно меняется. — Зачем тебе тут сидеть? Зачем тебе вот это все? Подумай! Я ж даже трахнуть тебя не смогу. Хотя, разве что на лицо мне сядешь…

Отчего-то именно от этой пошлости меня коробит. Но сейчас я не позволяю слезам пролиться, как много-много раз до этого. Сжимаю руки в кулаки, так, чтобы обломанные ногти (сломала там, на ринге, когда к нему, скоту, через канаты эти долбанные перепрыгивала) впились до боли в ладони. И пытаюсь изобразить на лице улыбку — актриса я или нет! А потом говорю почти спокойно и максимально правдиво:

— Знаешь что, Захар, если ты не заткнешься, я сама буду тебе клизмы делать и катетеры ставить. Поверь, мне разрешат — я ж врач! И практику, между прочим, именно в урологии проходила на третьем курсе…

Он давится слюной. Зажмуривается. И замолкает до самого вечера. Притворяется, что спит. Но ресницы дрожат иногда, выдавая его с головой!

Читаю вслух в телефоне сначала учебник по хирургии, потом статью о компрессионных травмах позвоночника, потом стихи Юлии Друниной. Когда голос начинает хрипнуть, просто стою у окна и смотрю вдаль — там, за больничной оградой, парк. По дорожкам гуляют собачники, бродят пожилые парочки и гоняют малолетние велосипедисты.

Во время процедур выхожу в коридор. Понимаю, что нужно бы остаться — скоро ведь придется, на самом деле, это все делать самой — нет смысла при наличии меня нанимать для перевозки Захара ещё и медсестру. Элементарно нужно научиться. Но оттягиваю этот момент до последнего. Не потому, что мне неприятно или нет желания. Не хочу его унижать. Даже представить боюсь, как Захар переживет то, чем я его пугала! А ведь придется пережить… И мне, и ему. Потому что при всей моей злости на него, при всей усталости и страхе перед будущим я знаю… что не уйду, не брошу его… Я очень хочу уйти, но не могу!

Снова звонит мама.

— Да, мам! Как отдыхаете? Как море? Как солнце? "Всё включено" работает или отменили? — вымученно шучу в трубку.

Но мама меня слишком хорошо знает:

— Вероничка, доченька, ты дома? — вкрадчиво начинает надоевший мне разговор.

Вру:

— Да, мамочка, я утром приехала.

Уже наперед знает, что вру:

— А Евдокия Петровна мне сказала, что ты всё ещё в больнице…

Выхожу из себя — соседка уже донесла на меня!

— Так какого хрена тогда ты мне звонишь и задаешь бессмысленный вопрос, если знаешь и без меня все! Ума пытаешь?

Характер у меня мамин. Поэтому она выходит из себя вслед за мною:

— А такого хрена, Вероника, что тебе там не место! Чего ты сидишь неделю у его постели? Тебя нанимали на время соревнования? Так соревнование прошло. Всё! Закончилось! Дальше ты быть при нём, при этом мальчике, не обязана! Я понять хочу, что ты там делаешь вообще? Врачей в больнице этой недостаточно? — и резко переходит на уговоры. — Папа сказал, что шансов у мальчика нет. Там напрочь все отбито…

— Папа — кардиолог, он не хирург!

— Пусть так, но он звонил и советовался…

— Ой, мама, меня зовут! Все, пока! До связи!

Снова вру и отключаюсь. И иду, как на эшафот, в его палату.

19 глава.

Вероника

Сегодня Захаром была придумана новая тактика борьбы со мною. Сегодня, когда разрешили его покормить перетертым супом, этот мерзавец отказался от еды.

— Не буду. Убери это от меня!

Уговоры не помогали, да и быстро надоели мне — я замечала, что стала чересчур раздражительной, и если в начале чаще плакала от обиды, жалости, унижения и безысходности, то теперь слез почти не было — теперь я психовала и повышала на него голос.

— Не будешь? Окей! Внутривенное питание усваивается лучше и быстрее, чем обычное. Ты все равно поешь, чего бы мне это ни стоило! Сдохнуть от голода не удастся.

— Пошла отсюда, — вяло хамит он.

— Не дождешься, — не глядя на Захара, отвечаю я. — Будешь есть или звать медсестру?

Молчит. Злится. Потом, с ненавистью глядя на меня, бурчит:

— Буду.

Усаживаюсь поближе. Под предлогом того, что нужно приподнять голову, касаюсь его — обычно он кричит и матерится, если я просто приближаюсь на расстояние вытянутой руки. Но сегодня позволяет.

Захар осунулся и похудел. Но синяки немного сошли, уменьшились круги под глазами. Подкладываю подушку ему под затылок, и… не могу удержаться — скольжу, якобы нечаянно, по татуировке у него на шее.

Молчит. Смотрит в потолок. Знаю, что здесь чувствительность у него не утрачена. Каждую секунду жду крика и ругани, но он терпит. Забываю о супе — такая возможность! Мне нужно… Я умираю от желания его трогать! Я умираю от желания его приласкать, пожалеть, прижаться к нему — пусть он не может меня успокоить и обнять в ответ, я просто хочу почувствовать его!

Обвожу кончиками пальцев узор — похоже на солнце с извилистыми лучами. Он сглатывает — кадык дергается прямо под моими пальцами. Испуганно вскидываюсь — его глаза закрыты, длинные ресницы лежат на щеках. Какой же он красивый! Хочу погладить лицо — коснуться высоких скул, прочертить линию носа, потрогать едва заметную горбинку на нём — видимо, был сломан когда-то, притронуться к губам — память тут же подсовывает в мою голову наш единственный поцелуй! Разве можно сейчас о таком думать? Но стоит моим глазам скользнуть по его губам — думаю, вспоминаю, умираю от своей глупой любви…

Ничего не могу с собой поделать — медленно склоняюсь к его губам, до безумия желая поцеловать… И почти касаюсь… Миллиметр, не больше, остаётся!

— Сдурела? — ошарашенная и униженная, я отлетаю, наверное, на метр от него. — У тебя какая-то необъяснимая тяга к… инвалидам? Или тебе нравится, когда тебя отталкивают и унижают?

Хочу убежать в коридор, чтобы поплакать там у окошка, как уже привыкла делать, но сдерживаюсь, перебарываю себя. Молча придвигаю обратно отодвинутый стул, усаживаюсь, беру тарелку с супом, в котором за неимением блендера, ложкой растолкла пару кусков картошки, морковки и несколько тонких серого цвета вермишелин, и начинаю кормить.

Жаль, некому приготовить для него нормальный бульон, хороший суп… Может, в ресторане заказать? Дома я бы еще попыталась сама… Хотя, может быть, больничный лучше, чем то, что сумела бы изобразить такая "великая" хозяйка, как я.

Специально отвлекаю себя мыслями, чтобы механически выполнять свою работу. Надо держаться, надо терпеть, тем более, что у Антона никак не получается добыть денег. Отец, которому я позвонила, денег "не пойми кому и не пойми зачем" дать отказался, аргументировав тем, что средства у него есть, но они нужны для поступления моему брату, заканчивающему в этом году школу. Но, собственно говоря, сбережений моих родителей все равно бы не хватило… Там миллионы нужны! Миллионы! Страшно даже подумать сколько…