Уходящие из города
Шрифт:
Ленка не хотела ехать в Заводск: она ненавидела этот город, а встреча с родными не сулила ничего хорошего, потому что их-то Ленка любила. Она понимала, что поругается с отцом, который будет орать до красноты, поддерживая борьбу с нацизмом, и с матерью, которая напомнит, что нет власти не от бога, и с братом, который всегда делает вид, будто оглох. Ленка боялась, что не справится с ними всеми, психанет, заорет или вовсе заплачет, как будто ей пятнадцать. Ей было жалко мать и отца, поэтому она уже много лет не говорила им ни о том, что перестала верить в бога, ни о том, что жила то с мужчиной, то с женщиной (родные знали только, что у нее есть кот), ни о том, что на митинге ей чудом повезло унести ноги от росгвардейцев. Ленка решила не ехать, но потом вдруг позвонила Андрею и стала расспрашивать
В Заводск она приехала в шесть утра. Это был проходящий поезд; в основном люди ездили прямым, который шел позже, но Ленка решила поехать именно на этом, раннем. Отоспится дома, а вечером пойдет на всенощную с матерью и Андреем, как в детстве. Перрон был таким пустым, что на секунду ей показалось, что она сошла с поезда в какой-то паралелльной реальности, где людей вообще не существует. Утренние гулкие звуки шагов отдавались мурашками по всему телу. В здании вокзала, в центральном зале, тоже никого не было, точнее, она не сразу заметила единственного человека: возле тяжелой деревянной двери, ведущей на улицу, стоял на коленях какой-то мужичок затрапезного вида, а рядом с ним на полу лежала шапка-ушанка. В другой момент Ленка приняла бы его за попрошайку, но его странная поза – на коленях перед дверью – родила образ: молитва перед дверями рая. Что-то трогательно-величественное вспыхнуло в сознании и погасло: Ленка заметила, что мужичок ковыряется какими-то инструментами в замке: это был слесарь, который чинил дверь. Всего-то, вот такое чудо.
Об этом Ленка никому не сказала, сочтя ерундой. Придя домой, она завалилась спать, как и собиралась. Зря она приехала: они все ее бесили. Но платок был матери к лицу.
На фасаде дома напротив кто-то ретивый уже успел написать «Нет войне». Надпись тут же закрасили, оставив уродливую заплату. Давно, еще во времена Олеськиного детства, на соседнем доме кто-то написал огромными буквами «Комар лох». Кто такой Комар, Олеся не знала, но заочно успела его возненавидеть, любуясь на эту надпись много лет. И вот сейчас, из-за какого-то юного пацифиста закрасили и кусок Комара, поленившись замазать всю надпись целиком. «На Комара им краски не отпущено, только на войну», – Олеся скрипнула зубами.
Она помнила странный рассказ бабушки в санатории у моря, куда они ездили, когда Олеська была маленькая. Хотя говорила бабушка в комнате, вечером, когда Олеська уже засыпала, странная прихоть ассоциативной памяти накладывала на ее голос шум моря и крики чаек. А может, в прошлом всегда шумит море – прошлое и есть море, волнующаяся бездна, над которой мечутся и кричат одинокие души.
– Когда брат сказал, что добровольцем на фронт уйдет, мама ему тут же: «Первая пуля да тебе в лоб». Только это и сказала. Я тогда ничего не поняла, даже не плакала. У мамы было такое страшное лицо… Такого лица я ни разу больше не видела. И ни от кого не слышала таких страшных слов. И в книжках не читала. Может, она думала, что брат испугается и не пойдет? Но он все равно ушел. Прошел всю войну, только раз легко ранен был. Везучим себя называл. Мама не дожила. Умерла, даже не знаем от чего. Что-то изнутри сточило. Она и тогда была… помню: глаза эти черные… «Первая пуля да тебе в лоб»…
Потом, когда Олеся училась на искусствоведа, из курса фольклористики она узнала, что в народе всегда были популярны обратные пожелания – когда люди говорили вслух страшные вещи, чтобы злые духи услышали и сделали все наоборот. Когда она прочитала об этом, то сразу вспомнила «первая пуля да тебе в лоб» и догадалась, что слова эти были для злых духов. Но услышали их не только духи – люди тоже все слышат. Скажи человеку «умри» – и он будет жить назло. Будет жить вечно. Русские умеют жить назло.
Корова много смотрела телевизор. Ненависть, бьющая из него пронзительными лучами, как утреннее солнце, не дающее спать, радовала Олеську. И чем больше там, брызжа слюной, призывали взорвать атомную бомбу, тем острее Олеська думала о том, что только те, кому не жаль ни себя, ни других, ни прошлого, ни будущего, способны изменить мир. Способны вырвать у судьбы победу вопреки всему. Мы не боимся
ни первой, ни второй пули – пронзенные ими, мы встанем и пойдем вперед. Мертвые – пойдем.– Ой, что делается, ой-ой, мамочки! Ой, Лесь, как страшно жить!
Перепуганная телевизором Корова хваталась за сердце. Олеська ничего не говорила ей, но смотрела так пугающе, что та мелко тряслась, как желе.
Паулина была в общем довольна тем, как ей удалось устроиться.
Времена наступали турбулентные, как выражались умные люди, и выбор у нее был небольшой: возвращаться в родной поселок или попытаться осесть в городе. Лучший способ устроиться для девушки – это мужчина. Сергей, конечно, не принц из сказки: потрепанный жизнью, но молодящийся дядька под сорок – не тот, о ком она мечтала. Но у Паулины случались романы с легкомысленными ровесниками, пару раз она обожглась на связях с солидными, состоятельными мужчинами – и все без толку, жениться никто не предлагал. Так что Сергея можно было рассматривать как подарок судьбы: минимальный набор – квартира и машина – у него есть. Квартира так вообще отличная, в старом доме на Благодатной, можно сказать, элитное жилье. Правда, оставаясь в квартире одна, Паулина не могла отделаться от чувства, будто рядом кто-то есть. Порой, когда она пыталась открыть шкаф или дверь ванной, кто-то будто удерживал ручку изнутри; пока не чертыхнешься, не откроешь. Когда она мылась в душе, кто-то легонько шевелил занавеску. «Это кот, это Брюс», – успокаивала себя Пуля, но рыжий ленивый Брюс всем своим видом говорил: не-а, и пялился в пустоту, на кого-то невидимого.
Недавно вечером пошла она в магазин. Впереди, на другой стороне улицы, светилась желтым вывеска «24 часа». Какой-то павильончик маленький. Пешеходного перехода тут нет, но можно махнуть через дорогу… Она сделала шаг – и тут же не пойми откуда вылетел автомобиль, пронесся мимо на такой скорости, на которой у них, в Заводске, никто не ездил: куда тут можно так спешить? На тот свет?
Пуля отшатнулась – и тут же услышала что-то вроде тихого-тихого смеха, такого ехидного голоска – то ли хи-хи, то ли динь-динь.
А потом она заметила, что магазинчик на той стороне дороги – обгорелая развалюха.
Дома, заваривая чай, чтобы успокоиться, она думала о том, что Сергею ничего не скажет. Знала: он не верит ни во что такое. Невидимой врагине она говорила: «Э, нет! Кто бы ты ни была, а меня, девчонку из пригорода, ты не сломаешь и не выживешь, я за свой кусок хлеба с маслом кому хочешь глотку перегрызу!»
Пуля даже ударила кулачком по столу и топнула ножкой, а люстра над головой тихо сказала:
– Звяк-звяк. [8]
8
Так она и осталась в этой квартире – одна, когда Сергей после объявления мобилизации уехал в Казахстан. (Прим. авт.)
Мать попросила Сергея отвезти в церковь куличи, и он согласился. Плевое дело: быстренько смотается к церкви, постоит немного во дворике, подождет, пока поп окропит куличи – и домой. Возле храма толпился народ, кто пришел святить снедь, а кто слушал доносящееся из громкоговорителя богослужение. Платки, горящие свечи, голоса – от шепота до громких, цельных, резких. Люди обсуждали спецоперацию, рост цен и санкции – те же темы, что и везде. Может, все-таки зайти в церковь и поставить свечку? Ну, мало ли, вдруг поможет от чего…
В храме было очень душно, но, вопреки ожиданиям, не тесно: люди к богу не сильно-то и ломились. Сергей купил свечку – попроще и потоньше – направился к подсвечнику, и вдруг почувствовал что-то тяжелое, тянущее под сердцем. На мгновение золотисто-красная церковь как будто наполнилась черно-серым дымом. Сергей обернулся, забегал глазами по толпе и заметил мужика, смотревшего на него с узнаванием. Хмурый, седой, в старой олимпийке, в руке держит свечку. Рука огромная, свечка тоненькая, от тепла вот-вот согнется, сомнется, погаснет. Чтобы не показаться невежливым, Сергей кивнул мужику и прошел вперед, к подсвечнику, уже сердясь на себя: зачем вообще зашел?