Улисс из Багдада

Я ему завидовал.

Почему я не мог, подобно ему, приспособиться к центру задержания? Почему там, где счел возможным поселиться паук, я видел тюрьму? Реалистически глядя на мир, не вдаваясь в размышления, не мечтая об иных местах, он устраивался жить здесь, а я грыз ногти и клял судьбу, ругаясь, протестуя, не желая выживать, ища радость вдалеке, в прошлом или в будущем и никогда в настоящем, ежедневно ломая голову, как бы убежать. Упорный паук способен был выткать паутину, прокормить себя, завести семью где угодно, а я решил, что это будет в Лондоне, и больше нигде. Если ум — в способности адаптироваться, то паук в тысячу раз умнее меня.

Снаружи колокол сзывал заключенных на внеочередной обед: в тот вторник нас баловал Красный Крест. Со двора, где десятками собирались люди, Буба поманил меня. Я помотал головой. Никакого желания вливаться в стадо домашнего скота, особенно толкаться у кормушки.

Я сел на койку и на несколько секунд перевел взгляд с паука на свои ноги. Бородавки привольно расположились на стопе, теперь их серые тени вплетались в саму ткань кожи. Может быть, стоило подобрать им имя, чтобы избавиться от них?

А что если назвать вот эту — Ирак? А эту — Саддам Хусейн. Третья вполне может быть ООН. Попробуем: Ирак, Саддам Хусейн, ООН.

Я переименовывал их несколько раз, чтобы посмотреть, скажется ли это на них хоть как-нибудь, но бородавки меня словно не слышали, а тем более не уменьшались.

— Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, как можешь ты полагать, что все так просто? Ты даже понятия не имеешь, из каких сложных вещей состоишь.

— Ты нашел меня, папа! Я боялся, ты станешь искать меня на Лампедузе.

— Сын, чтобы отыскать тебя, мне нет нужды знать твои координаты, широту и долготу, у меня другие возможности.

— Интересно знать какие.

— Мы не имеем права их открывать.

— Неужели у мертвых есть справочное бюро? Такое табло, на нем карта мира, и там светящимися точками обозначены люди, которых вы хотите найти?

— Ты ошибаешься, полагая, что я прибываю откуда-то, по воздуху или по земле, словно на самолете или поезде.

— Но все равно есть место, откуда ты приходишь! Из параллельного мира? Снизу? Сверху? Сбоку?

— Это место внутри тебя, Саад. Я иду из твоего тела, из сердца, из привычек. Ты мой сын. Я вписан в тебя, в твою память так же прочно, как в твои гены.

Он показал на паука:

— Симпатичный паук, правда?

— Ты его видел?

— Такой паук живет у меня в мозгу, в самой его пресмыкающейся части, благодаря ему я поселился там, где родился, в Ираке, и пытался там прожить.

— И в результате умер!

— В другом месте я тоже умер бы — рано или поздно.

— Наверняка, но позднее.

— Мм? Да… Наверно, позднее…

— Как ты можешь брать в пример паука, который готов жить и в тюрьме?

— Ах да, свобода… Ты ее очень любишь, да? Я как-то не так…

Я пожал плечами, а папа продолжал:

— Свобода — она, конечно, на вес золота, но она ли главная ценность? Можно предпочесть свободе — жизнь. Мой паук — домосед, его цель — построить дом, жить по потребностям, завести детей и вырастить их.

— Твои зятья и внуки умерли, господин паук, а дочери до срока надели траурную вуаль, господин паук, и все оттого, что ты сплел паутину в этом месте. Я не хочу дарить своим детям хаос.

Он молчал и смотрел сквозь перечеркнутое решеткой окно на оранжевое пятнышко, суматошно порхающее на солнце.

— Может, ты и прав, Саад, — в мире не одни пауки, есть и бабочки…

Утянутое порывом ветра, насекомое внезапно исчезло.

— Бабочка, унесенная ветром…

— В моем случае — скорее волнами…

Вдруг посерьезнев, папа сел на кровать напротив и в упор посмотрел на меня.

— Какой у тебя теперь план действий?

— У меня их много.

Я собирался их ему изложить, и тут в дверях показался человек в форме грязно-зеленого цвета. Не заметив отца, он окликнул меня:

— Вас вызывают.

— Наконец-то!

Человек глянул в потолок и приказал мне следовать за ним.

Шепотом я успел сказать папе:

— У меня встреча с первым этапом моего плана.

— Хорошо, сын, расскажешь потом.

Папа подмигнул мне и растворился.

Мундир цвета хаки повел меня в длинное административное здание, прилегающее к обнесенному забором центру. Не без удовольствия я покинул зарешеченный двор, где сотни нелегалов маялись от безделья.

Он постучал в красную дверь, не дожидаясь ответа, открыл створку и потом захлопнул ее за мной.

В глубине темной комнаты меня ждала глыба мяса.

В редких полосках света, проходивших сквозь опущенные жалюзи, мой собеседник больше напоминал огромную жабу, чем человека. Притаившись во влажной тени, весь подобравшись, он высился плотным, готовым к броску бугром, опирая грозный центнер веса на крошечный, стонавший под ним табурет. На этом земноводном существе были ботинки, синие брюки и белая рубашка, из которой можно было выкроить не один корабельный парус. Толстая кожа блестела каплями пота.

Он дал мне, своей жертве, приблизиться.

Пока я шел вперед, ничто в нем не шевелилось, только изредка — лоб, перечеркнутый складкой над выпученными глазами. Одна из его рук вяло перебирала клавиши крошечной пластиковой клавиатуры. Я разглядел лысый череп, покрытый плотной лоснящейся кожей, изрытой давним фурункулезом.

Он обратился ко мне по-английски, ибо я просил разговаривать со мной на этом языке.

— Кто вы?

— Я…

— Ваша фамилия:

…

— Фамилия отца?..

…

— Вы понимаете, что я говорю? Вы понимаете по-английски?

— Да.

— Тогда отвечайте на мои вопросы. Назовитесь.

— Я не знаю.

— Откуда вы? Страна? Город?

— Я не помню… На судне, когда мы чуть не перевернулись… когда капитан упал в воду… тогда… я испытал шок… потерял память.

— Конечно, конечно. Что вы делали на этом судне?

— Я не знаю.

Он занимал такое обширное пространство, что предметы, которыми он пользовался, — ручка, журнал, компьютер — в его руках казались игрушками. Если бы мне не представили его как главного начальника, если бы не я шел к нему административным коридором официального здания, то ни за что не принял бы его всерьез, а подумал бы, что сплю и мне снится, что я попал к людоеду, который устроит из меня пирушку для друзей.