Улисс из Багдада

Я нарочно стал задерживаться на найденных английских программах: какую бы глубокую скуку я при этом ни испытывал, я сидел и смотрел в нарочитом экстазе передачу про животных и не выбирал канал моей страны или какое-нибудь другое арабское телевидение.

Вскоре после того охранники поставили в нашей крошечной камере третью кровать, и ее занял высокий человек лет тридцати, с очень длинной бородой, представившийся афганцем.

Мы с Бубой, естественно, решили, что он шпион. В результате его присутствие облегчило нам жизнь: мы теперь мало болтали, меньше, чем раньше, то забывали отвечать на вопросы, то забывали их задавать. Мы потихоньку сползали в мир нелегалов, где все сцементировано страхом, никто не открывает другому душу, все боятся, каждый вызывает подозрения, и тот, что в форме, и тот, что без, а чужой бывает лишь двух видов: доносчик и соперник, ибо способен либо донести, либо захватить твое место. Ни жалости, ни сочувствия, ни помощи друг другу — каждый за себя, а Бог — за границей!

На Мальте единственный человек, знавший наше происхождение, был капитан, но в его молчании мы не сомневались, ведь и сам он опасался, что в любой момент кто-то из бывших пассажиров сообщит о его специфической коммерции. Перевозчик предпочитал несколько месяцев проторчать в этом центре, а затем отправиться по этапу в Ливию, чем быть судимым за контрабанду людьми и отсидеть несколько лет в тюрьме.

— Держись, Буба, давай продержимся несколько недель. Насколько я понимаю, Мальта скоро вступит в Евросоюз. Представляешь? Если повезет, когда нас выпустят из центра, мы будем на земле Европы.

— Сколько ждать, Саад? Сколько ждать?

В тот вторник, когда я вошел в кабинет, великан спал на раскладушке в глубине комнаты, под закрытыми ставнями.

Я кашлянул, чтобы известить его о своем присутствии. Он не реагировал.

Я подошел ближе и по замедленному дыханию, по безвольной расслабленности лица догадался, что он погружен в глубокий сон.

Воспользовавшись случаем, я направился к столу и стал рассматривать его. В стакане среди ручек, линеек и карандашей я заметил циркуль.

Вдруг пригодится.

Не колеблясь я стащил эту вещь и сунул ее в карман.

И тут же, вскарабкавшись на вершину огромного, как гора, всхрапа, великан поперхнулся, прокашлялся, очнулся, почесал башку и почувствовал, что в комнате кто-то есть.

— Кто это? Кто здесь?

Я хитроумно выкрикнул в ответ:

— Никто!

Он сел на койке, рассмотрел единственным своим глазом то место, откуда донесся голос, и обнаружил меня.

— А, это ты, Никто.

Мне неудержимо хотелось засмеяться, однако я подтвердил:

— Да, это я, Никто.

Он встал и враскачку поплелся к табурету.

— Ты знаешь, я не люблю тебя, Никто.

— Да я тоже тебя не люблю.

— Ладно, приступим к допросу.

Пока он устраивал свои исполинские ягодицы на узком сиденье, я вдруг увидел рядом с компьютером предмет, ускользнувший от моего внимания на предыдущем допросе: связку ключей разных размеров, тут явно были ключи от всех дверей в центре задержания.

Его глаз перехватил мой взгляд, он почуял опасность, но моя рука уже схватила связку. Размахивая ключами, я прыгал от счастья. Он застонал, пот выступил у него на лбу.

— Нет, только не это!

— Да.

— Никто, отдай мне ключи. Я потеряю место.

— Если б ты знал, как мне на это наплевать! Твое место! А что ты мне предлагаешь? Место в аду. Плевать я хотел на твои проблемы!

Пока я куражился, он рванул к двери. Я понял, что он делает, и тоже побежал туда. Поздно! Он уже привалился к створке двери.

— Выпусти меня, — угрожающе сказал я.

Он возвышался между мной и выходом — огромный, непреодолимый.

— Никто, ты не пройдешь!

— Дай мне выйти, или я сделаю то, что не хочу делать.

— Ударишь меня? Подумай, козявка. Я дуну, и тебя припечатает к стенке. Понимаешь ты это, Никто? Понимаешь, что по сравнению со мной ты пушинка?

Я ударил в то место, где, по моим предположениям, были гениталии, но среди такой массы жира моя рука потерялась и шлепнула по крепкой, упругой плоти, принявшей удар не дрогнув.

— Никто, прекрати немедленно, или я дам тебе сдачи!

— Выпусти меня. В последний раз говорю.

Он рассмеялся. В то же мгновение, загнанный в угол, я выхватил циркуль, раздвинул его и воткнул иглу в его настоящий глаз.

Великан взвыл.

Я нажал изо всех сил.

Он завопил.

Кровь брызнула так же мощно, как крик.

Я надавил, вспоров глаз.

Обезумев от боли, великан рухнул на землю. Я открыл дверь и бросился бежать.

Дальнейшее, как мне показалось, заняло несколько секунд…

Миновав несколько препятствий, я мчался прочь от цитадели. Каменистая дорога, укрытая цветущими бугенвиллеями, спускалась к порту, я выбрал ее и не увидел живой души. У причала чудесным образом меня дожидалось судно. Я решительно прыгнул на него, и капитан дал приказ к отплытию. И тут на вершине крепостного вала показался залитый кровью, вопящий великан. Подняв солдат и охранников, он направил пушки Ла-Валлетты на мой корабль.

Раздался взрыв.

Я видел, как ядро летит на меня, и на секунду убедил себя, что поймаю его, как мяч. Я вытянул руки вперед и…

Вздрогнув, проснулся.

Камера вокруг меня была окутана тишиной мальтийской ночи. Афганец храпел на своей койке, Буба по привычке свистел носом.

Мне привиделся кошмар.

Подойдя к окну, я посмотрел на безмятежную луну.

Папа встал рядом и ласково посмотрел на меня, ожидая откровенных признаний.

— Как думаешь, папа, — сны имеют смысл?

— Конечно, сын. Сны открывают нам не то, что будет, а то, что есть. Отнюдь не указывая будущее, они раскрывают нам настоящее с той точностью, которой не обладает даже мысль. Сны напоминают, что ты существуешь, особенно после дня, который запутал тебя, перемолол, раздробил, подчинил правилам или обязанностям. Жизнь в состоянии бодрствования хоронит нас в себе, дробя и обобществляя, и только сон пробуждает в нас настоящую сущность.

— Ты чудо, у тебя на все есть своя теория.

— Это свойственно интеллектуалам. Не всегда говоря правду, они всегда держат под рукой вымысел. Так, значит, сынок, ты видел сон?

— Да.

— Каков же смысл этого сна?

Я почесал голову, вспоминая жестокости, которые выдумал мой мозг.

— Не знаю.

— Осторожно, сынок, ты повторяешься! «Не знаю»! Мне страшно за тебя. «Не знаю»! Бойся вранья, которое повторяют, — в конце концов оно станет правдой. Если долго прикидываться дураком, сам в него превратишься.

Отвернувшись от меня, он перешел к паутине.

— Ты заметил, твой приятель умер?

— Паук?

— Да. Умер.

Мощный лунный свет как раз послал в камеру свой серый, четкий, почти хирургический луч, я поискал паука глазами посреди паутины, потом на стене, потом на полу. Тщетно.