Урановый рудник

— А подвиги не для того совершаются, чтоб про них узнавали, — возразил отец Михаил. — Подвиг — он потому и подвиг, что человек жизнь свою отдает без расчета на вознаграждение, потому только, что совесть ему так велит.

— Да, брат, тебя не собьешь, — с невольным уважением произнес Кончар. — Хорошо тебе в духовной семинарии мозги вправили, ничего не скажешь! Говоришь, как поп, дерешься, как солдат… Нет, такого, как ты, в расход пускать — расточительство! Погоди, дай срок, мы с тобой еще подружимся.

— Да что это с тобой? — искренне удивился отец Михаил. — То кричал, что я тебе враг, а теперь в друзья набиваешься… Мухоморов переел? Синица говорила, что ты на меня здорово обозлился, а ты ко мне чуть ли не целоваться лезешь…

— Синица правильно говорила, — усмехнулся Кончар. — Уважение уважением, а обозлил ты меня крепко. Ну, думаю, гнида бородатая, я тебе устрою, я тебе покажу, как заточки в голенище прятать! А потом…

— И что потом?

Кончар помедлил, будто решая, стоит ли продолжать, вынул из кармана пачку сигарет и протянул ее отцу Михаилу.

— Закуришь?

— Не курю, бросил, — отказался батюшка.

— Значит, раньше все-таки курил… А потом, значит, бросил… Как же, понимаю — духовное лицо!

— Вот именно, — сухо сказал батюшка. Странно, но курить ему не хотелось совсем, хотя раньше, бывало, это греховное желание накатывало на него с необыкновенной силой и в самые неподходящие моменты, особенно когда приходилось выслушивать исповеди прихожан.

— Самое время снова начать, — заметил Кончар и, чиркнув колесиком самодельной зажигалки, со вкусом затянулся душистым дымом дорогой сигареты. — Какое ты теперь к черту духовное лицо?

— Да уж какое есть, — еще суше ответил отец Михаил.

Кончар покачал головой.

— Опять врешь, — сказал он спокойно. — Поп из тебя — как из бутылки молоток. То есть наоборот — как из молотка бутылка… Ты не поп, ты — солдат, и солдат хороший.

Отец Михаил опять промолчал, не зная, что возразить. Увы, бывали в его жизни моменты, когда он сам думал о себе точно так же: что священник из него так и не вышел и что он — просто самозванец в рясе, пытающийся казаться не тем, кем является на самом деле.

— Я как-то раз зашел к тебе сюда, когда ты после ямы без памяти валялся, — продолжал Кончар, не дождавшись ответа. — Честно говоря, хотел посмотреть на тебя и решить, что с тобой делать — сразу добить или дать очухаться, чтобы потом разделаться с тобой по всем правилам, как полагается… Зашел я, значит, к тебе и вижу… Ну, словом, увидел я твое плечо и сразу понял, что ты за птица.

Отец Михаил невольно опустил взгляд на свое обнаженное левое плечо и увидел краешек армейской татуировки, выглядывавший из-под наложенной Синицей повязки.

— Вот-вот, — сказал Кончар, заметив, куда он смотрит, — про это я и говорю. То-то же ты мне сразу странным показался: с виду поп попом, а Карася одним ударом без малого укокошил. А как увидел твою татуировку, так и понял: если бы у тебя с собой хотя бы двустволочка была, хрен бы мои дозорные тебя взяли и хрен бы мы их из дозора дождались. В общем, если бы не татуировка, ты бы уже давно подох, борода. Это из-за нее я к тебе Синицу приставил, из-за нее сказку сочинил — мол, когда окрепнешь, снова в яму…

— Ах, сказку?

Кончар усмехнулся.

— Шибко-то не радуйся, — сказал он. — Песенку помнишь? Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Не договоримся — будет тебе вместо сказки суровая быль. Но мы договоримся.

— Это с чего же ты взял, что мы договоримся?

— Да с того, башка твоя еловая, что мы с тобой одинаковые! Всего-то и разницы, что ты прямо с войны в попы подался, а я оттуда же — в лесные духи… Так это, считай, одно и то же.

Информация была очень любопытная, но в данный момент отцу Михаилу было не до информации — последние слова Кончара требовали немедленного ответа. Чувствуя, как к горлу подступает клокочущая волна в высшей степени греховного гнева и не рискуя открыть рот, дабы не выпустить ее наружу, отец Михаил молча оторвал от тощего тюфяка, на котором лежал, здоровую правую руку и, сложив пальцы этой руки в незамысловатую фигуру, сунул ее чуть ли не в самый нос Кончару.

— Это еще что за пантомима? — удивился Кончар, разглядывая увесистый батюшкин кукиш.

— Может, мы с тобой в чем-то и похожи, — сказал отец Михаил, справившись с гневом, — да только в самом главном мы разные.

— Это в чем же? — заинтересованно спросил Кончар.

— А ты не понимаешь? — держать руку на весу оказалось тяжелее, чем представлялось отцу Михаилу, и он с облегчением уронил ее вдоль тела. — Ладно, объясню. Я, конечно, плохой священник, в этом ты прав. Но я, как умею, Господу служу, а после него — людям. А ты никому не служишь, кроме своей гордыни.

— И из этого, — в тон ему подхватил Кончар, — следует, что я плохой, а ты хороший. Так?

— «Плохой — хороший» — это, конечно, упрощение, — сказал отец Михаил, не понимая, к чему клонит оппонент. — Но, в общем, да.

— Ну, так получи обратно, — с видимым удовольствием сказал Кончар и действительно сунул отцу Михаилу под нос кукиш — здоровенный, намного больше, чем тот, которым минуту назад щеголял батюшка. — Ты, борода, вот о чем подумай, — продолжал он, дав отцу Михаилу вдоволь насладиться лицезрением фигуры из трех пальцев. — Какая твоему богу от тебя польза — об этом мы даже говорить не станем, потому что пользы, сам знаешь, никакой. Ты мне другое скажи: какая польза от тебя людям, которым ты якобы служишь?

Отец Михаил промолчал, потому что сам нередко задавался этим же вопросом.

— Ну? — насмешливо произнес Кончар. — Молчишь? Так я сам тебе скажу, какая от тебя людям польза. Утешения, наставления, ну, и вроде представительская функция — человек тебе скажет, а ты, значит, Богу передашь. Так? Ну, так ведь это, браток, одна болтовня, с какой стороны на твое служение ни посмотри. Есть Бог, нету Бога — все равно от тебя, борода, и от таких, как ты, ни ему, ни людям ни жарко ни холодно. Паразит ты бородатый, вот и все твое служение Богу и людям. А теперь возьми меня. Допустим, ты прав, и служу я только себе или, как ты выразился, своей гордыне. Пускай, я и не скрываю. Но ты прими в расчет вот что: все мои люди, сколько их тут есть, живы только потому, что я им эту жизнь подарил. Не Бог, не черт, не дух лесной и даже не мама с папой — я! Пускай гордыня! Да, гордыня! Да, захотелось, чтобы кто-то мне поклонялся, чтобы сапоги лизали, чтобы служили мне, как цирковые собачки. И что я сделал? Наврал кому-нибудь? Спрятался за кого-то? Ничего подобного! Знаешь, как я поступил? Я взял две сотни мертвецов и подарил им жизнь. Я им сказал: живите! Плодитесь и размножайтесь, но помните, кто вас, мертвых, сделал живыми. А кто забудет, сразу вернется в исходное состояние… По-моему, это честно.

— А по-моему, ты просто больной, — сказал отец Михаил, тщательно скрывая то глубокое впечатление, которое произвели на него слова Кончара — не столько сами слова, сколько искренняя убежденность человека-медведя в своей правоте.

— Ты просто мало знаешь, — сказал Кончар, — и, как всякий профессиональный лжец, не способен поверить кому бы то ни было просто так, на слово. Хорошо, я представлю тебе доказательство.

Он легко поднялся с табурета, подошел к двери и распахнул ее настежь. Отец Михаил подумал, что Кончар собрался уходить, но не тут-то было. Высунувшись в коридор, человек-медведь позвал: