Урановый рудник

Шелест воскресшим не был. Ему шел семнадцатый год, и был он, как все молодые, отменным охотником, разведчиком и следопытом. К воскресшим он относился с должным уважением, однако чем старше становился, тем больше понимал, что толку от них, живущих по второму разу, с каждым годом все меньше. Молодым они в подметки не годились, и единственное, что они по-настоящему умели, это драть глотки и махать руками вокруг ямы, где Кончар на потеху им драл очередного чужака, а то и какого-нибудь ослушника из своих, лагерных.

Шелест легко шагал по укатанной дороге вдоль насыпи заброшенной узкоколейки, без усилий неся на плечах тяжелую радиостанцию. Лис, который не нес на себе ничего, кроме личного оружия, с трудом поспевал за ним, хрипло дыша широко открытым ртом. По лицу его градом катился пот, тронутые сединой неопрятные космы висели сосульками, а изо рта так разило падалью, что Шелест ощущал эту вонь даже на расстоянии. В том, что от Лиса несло, как от несвежей мясной туши, Шелест не видел ничего странного: покойник — он и есть покойник. Видно, пока Кончар собрался его оживить, Лис уже успел наполовину протухнуть, и запах разложения остался с ним в его второй, подаренной лесным духом жизни.

— Да стой ты, падло! — прохрипел сзади Лис. Оглянувшись, Шелест увидел, что напарник заметно прихрамывает — видно, и впрямь ухитрился стереть пятку. — Стой, говорю, сука! Хочешь, чтобы я прямо тут, на дороге, коньки отбросил?

— Будто тебе впервой, — сказал Шелест, останавливаясь.

Как только движение прекратилось, Лис сразу подобрел — похоже, идти ему действительно было невмоготу. Выглядел он лет на пятьдесят, а сколько ему, воскресшему, было на самом деле — поди угадай!

— Так что ж, что не впервой? — пожав плечами, сказал он миролюбиво. — Не впервой — оно, братан, тоже несладко. Присядем-ка, мне портянку перемотать надо, опять, падло, сбилась в сучий хвост…

Пожав, в свою очередь, плечами, Шелест скинул со спины рацию и аккуратно, чтобы ненароком не повредить, поставил ее на мягкую подушку седого мха у подножия старого кедра на обочине. Лис, хромая, сошел с дороги и со стоном уселся прямо там, где стоял, положив автомат сбоку от себя. Шелест стащил с шеи брезентовый ремень «драгуновки», аккуратно прислонил винтовку к дереву и тоже присел. Он ни капельки не устал, однако впитанная с молоком матери привычка в полной мере использовать каждую минуту привала брала свое. Раз привал, значит, надо расположиться как можно удобнее, полностью расслабиться и дать мышцам хорошенько отдохнуть. Вообще-то, привал — дело хорошее, особенно если спешить некуда. Можно перекинуться с напарником словечком — на привале дыхание беречь ни к чему, а язык, он хоть и мышца, но в процессе ходьбы не участвует, так что пусть работает, не жалко…

Лис тем временем, задрав правую ногу к небу, чуть ли не в самый зенит, уже стаскивал с нее пыльный кирзовый сапог. Из сапога вывалилась грязная, перепревшая портянка, действительно свернутая в тугой, сто раз перекрученный жгут. Под портянкой обнаружилась грязная Лисова пятка, украшенная здоровенным, готовым вот-вот лопнуть волдырем. «Недотыкомка, — презрительно подумал Шелест, глядя на эту пятку. — Одно слово — покойник».

— Слышь, Лис, — сказал он лениво, как бы невзначай, от нечего делать. — А расскажи, как ты впервой-то помер?

Вообще-то, задавать воскресшим такие вопросы не полагалось. Тема была не то чтобы совсем уж запретная, но подобные разговоры в лагере не приветствовались, да и воскресшие, когда их все-таки об этом спрашивали, так или иначе уклонялись от прямого ответа — кто отмалчивался, кто отшучивался, кто просто огрызался, а кто и принимался плести явные небылицы. Поэтому правдивого ответа Шелест не ждал, да и вопрос свой он задал просто так, наудачу. Это была своеобразная разновидность шутки, вроде как спросить у бабы, с кем ей интереснее пойти в кусты — с Кончаром или с Хромым?

— Как помер-то? — переспросил Лис, зачем-то разглядывая на просвет грязную, насквозь пропотевшую портянку. — Да очень даже обыкновенно. Подняли нас ни свет ни заря, выгнали на линейку — всех как есть, даже дневальных в бараках не оставили. И из больнички всех вывели, и из карцера даже — ну, всех, до последнего человека…

— Погоди, — перебил его ошеломленный Шелест, уже начавший понимать, что Лис, похоже, рассказывает ему, как оно было на самом деле. — Кто вас выгнал-то?

— Кто надо, — огрызнулся Лис. — Были такие… выгоняльщики. Ты слушать будешь или нет?

— А то, — боясь спугнуть удачу, с преувеличенной почтительностью сказал Шелест. До сих пор никому из молодых не удавалось вызвать кого-нибудь из воскресших на такую откровенность.

— Ну, так и не суй свой пятак, куда не надо, — наставительно произнес Лис. — Кто да что…

— Прости, дяденька, — сказал Шелест. Дяденьками старших называли только сопливые пацаны да девчонки. «Дяденьку» Шелест давно перерос, а до солидного «братан», принятого в общении между равными, еще чуток не дотянулся. Однако в сложившейся неординарной ситуации он все-таки почел за лучшее подчеркнуть мнимое превосходство Лиса — попросту говоря, слегка прогнуться, чтобы задобрить неожиданно впавшего в разговорчивость покойника. — Это я так, сдуру брякнул. Говори, не то помру. Интересно — страсть!

Лис расстелил портянку на земле и вытянул перед собой босую ногу, с удовольствием шевеля пальцами в прохладной траве.

— Ну, чего говорить, — проворчал он. — Построили нас, значит… Холодина, снег, метель, темнотища, хоть глаз коли. Фонари, конечно, горят по всей зоне… Видал тарелки жестяные на столбах-то? Вот они и есть — фонари… Ну, и погнали нас, значит, прямиком в штольню. Собаки хрипят, с поводков рвутся, вертухаи с автоматами вдоль всей дороги торчат в натуре, как забор, — шаг влево, шаг вправо считается побегом, огонь без предупреждения и всякое такое… Видим мы, что дело наше — труба, что кончилась наша отсрочка, вот-вот приговор в исполнение приведут, а он у всех у нас одинаковый — высшая мера. Все видим, все понимаем, а сделать ни хрена нельзя — кто рыпнется, тому сразу пуля. А уж как прогнали нас без остановки мимо инструментального склада, где лопаты, тачки всякие лежали, тут уж все насквозь ясно стало: точно, кончать повели. Ну, не работать же — с голыми-то руками!

А тут еще пацаны наши, которые подрывниками работали, слушок по колонне пустили: дескать, вчера шурфы били и заряды закладывали, а взрывать не велено было. Так они, заряды эти, там и лежат, часа своего дожидаются. Ну, все, значит, ясно: канителиться не хотят, патроны, падлы, экономят, решили всех одним махом замочить.

Тут бы нам, конечно, всей кодлой на них ломануться, да куда там! Человек ведь так устроен, что, покуда ему дышать дают, все надеется, думает: может, в этот раз не меня, а соседа? Пускай сосед подыхает, лишь бы мне минутку лишнюю пожить! А там, глядишь, и вовсе пронесет, подфартит как-нибудь вывернуться. А вдруг все подохнут, а ты один уцелеешь? Оно, конечно, вряд ли; ну, а вдруг? Люди-то все русские — и мы, и вертухаи, и те, кто на заводе тротил варил. Мало ли, где какая промашка, где не доглядели или украли чего? Шнур там бикфордов потухнет или рванет слабее, чем они, твари, рассчитывают… Ну, словом, идем мы на верную погибель, и каждый себе втихомолку сказки нашептывает, думает, что он особенный, не такой, как все, и что вот именно ему, особенному, сегодня фарт будет, а все остальные пускай подыхают, туда им и дорога.

Так нас в самую штольню и загнали. Видал в горе, за пустым ангаром, дыру заваленную? Ну, рельсы еще в нее уходят, под завал прямо… Видал? Вот она самая и есть, штольня. Там, внутри, метрах в ста от входа, ворота были железные. Так вот нас туда прикладами забили и ворота за нами заперли. Темнотища, как у негра в ухе… Ты негра хоть раз видал? Ну да, откуда тебе, в лесу-то они не водятся. Негр, братишка, это вроде человека, только черный, падло, как сапог. Есть, которые вроде коричневатые, а попадаются такие — ну, сапог и сапог! Такие черные, что аж в синеву отливают…