Урановый рудник

— Хромой, зайди-ка!

Он посторонился, пропуская в камеру одного из своих телохранителей. Это был человек лет шестидесяти, морщинистый и лысый, с неопрятными патлами седых волос над огромными оттопыренными ушами. Дряблая кожа его рук была сплошь покрыта расплывшейся вязью старых татуировок, слезящиеся, воспаленные глаза прятались в морщинистых складках. Войдя, Хромой закрыл дверь и замер как истукан, без всякого выражения глядя прямо перед собой.

— Скажи-ка, Хромой, — обратился к нему Кончар, — кем ты был раньше?

— Бухгалтером, — сказал Хромой.

— Так, хорошо. А потом?

— Потом я убил восемь человек, меня поймали и дали вышку.

— А потом?

— Потом приговор привели в исполнение.

Отцу Михаилу захотелось ущипнуть себя, настолько все это походило на бредовый сон.

— И кем ты стал после приведения приговора в исполнение? — не унимался Кончар.

— Известно, кем — покойником, — спокойно ответил Хромой. — А потом ты меня оживил.

— Ты все еще мне не веришь? — обернувшись к отцу Михаилу, спросил Кончар.

— Спектакль, — пренебрежительно отозвался батюшка. — Детский утренник. Удивляюсь только, как тебе удалось заставить этого человека так хорошо вызубрить роль. Он не производит впечатления способного ученика.

— Детский утренник, — задумчиво повторил Кончар и вздохнул. — Ну что ж, борода, ты сам этого хотел. Скажи-ка, — снова обратился он к Хромому, — как ты себя чувствуешь в последнее время?

— Нога болит, — пожаловался Хромой, — и зубов почти не осталось, жевать нечем. Бабы от меня нос воротят, да и не нужны они мне уже, бабы-то. Чего мне с ними делать?

— Да, плохи твои дела, — посочувствовал Хромому Кончар. — Так, может, в лес пора?

— Ты меня отпускаешь? — спросил Хромой. Спокойно спросил, как о какой-то повседневной мелочи.

— Скучно без тебя будет, — сказал Кончар, — да что ж поделаешь? Ты под кем ходишь-то?

— Под ящерицей.

— Под ящерицей, ага… Ну, гляди, ящерицу-то с умом выбирай, а то попадется опять хромая да беззубая, наплачешься тогда.

— Гы-гы, — засмеялся Хромой, обнажив в неумелой, но, без сомнения, радостной улыбке гнилые пеньки зубов. — Хромая ящерица, гы!

Кончар тоже засмеялся, вторя ему. Одному отцу Михаилу было не до смеха: он никак не мог понять, что происходит, однако всем своим существом ощущал приближение чего-то нехорошего.

— Ну, ступай, — отсмеявшись, сказал Кончар. — Я тебя отпускаю.

Все еще посмеиваясь, Хромой стащил через голову и прислонил к стенке автомат, расстегнул висевшую на поясе кобуру и вынул оттуда громоздкий «стечкин». Затвор знакомо клацнул; Хромой с улыбкой приставил дуло к виску и спустил курок раньше, чем отец Михаил успел испугаться.

Содержимое его черепа веером брызнуло наружу, обильно окропив стену и бетонный пол: мертвое тело мягко, как большая тряпичная кукла, повалилось наземь. Ноги в порыжелых кирзовых сапогах конвульсивно дернулись и застыли; отец Михаил почувствовал, что его сейчас стошнит.

— Ну и подонок же ты! — сказал он, проглотив подступивший к горлу ком. — Это же надо быть таким подонком!

— Допустим, — сказал Кончар. — Но теперь-то ты мне веришь?

Отец Михаил не нашелся с ответом. Не верить Кончару означало не верить собственным глазам, однако он чувствовал, что тут кроется какой-то подвох. Но вот какой? Возможно, вся эта сцена была спланирована заранее и разыграна как по нотам. Конечно, усомниться в смерти Хромого невозможно: с того места, где лежал отец Михаил, ему был отлично виден развороченный выстрелом в упор череп и отвратительные беловатые комки выброшенного взрывом мозга, плававшие в кровавой луже. Но, может быть, больной старик давно мечтал уйти из жизни? Может, это была далеко не первая попытка, и, зная об этом, Кончар нарочно взял его с собой?

— Сомневаешься, борода, — с мягкой насмешкой констатировал Кончар. — Ну, гляди, не жалуйся потом. Свист!!!

Дверь камеры распахнулась, и на пороге возник второй автоматчик. Он бросил на распростертое прямо у него под ногами мертвое тело всего один быстрый взгляд и вопросительно уставился на Кончара. На вид Свисту было лет тридцать пять — сорок, не больше, и выглядел он здоровым как бык.

— Хромого я отпустил, — сказал ему Кончар. — Хотел ему поручить одно дело, да он так торопился, что я и слова вымолвить не успел. Надо бы его разыскать и сказать, чтобы он ко мне зашел, да поскорее.

— Сейчас идти? — деловито осведомился Свист.

— Ну, а то когда же? Я ж тебе толкую, дело срочное, а он, как услыхал, что свободен, будто с цепи сорвался — трах-бах, и ваших нет! Скорей надо, пока он далеко не ушел.

Свист кивнул и молча, все с той же неправдоподобной деловитостью потащил через голову ремень автомата. Снова негромко щелкнула застежка деревянной кобуры, снова в ладони у стоявшего возле двери человека возник тяжелый «стечкин», и снова лязгнул, досылая в ствол патрон, передернутый недрогнувшей рукой затвор.

«А что, — промелькнула в голове у отца Михаила шальная мысль, — пускай! Еще одним душегубом на свете меньше станет — чем плохо?»

Пистолет плавно поднялся, коснувшись дулом загорелого виска, лежавший на спусковом крючке палец напрягся, взведенный курок чуть сдвинулся с места, и тут отец Михаил не выдержал.

— Стой! — гаркнул он во всю силу своих легких, позабыв о том, что должен притворяться больным и немощным.

— Стой, — посмеиваясь, сказал Кончар, и палец на спусковом крючке расслабился.

Свист опять вопросительно уставился на хозяина, все еще держа пистолет у виска.

— Ладно, — сказал Кончар, — я передумал. Пускай Хромой гуляет, не такое уж спешное, если разобраться, у меня к нему дело. Иди, Свист, подожди меня снаружи. Да падаль прибери!

Свист спокойно поставил пистолет на предохранитель и убрал его в кобуру. Затем забросил за спину оба автомата, Хромого и свой, взял труп под мышки, выволок его в коридор и закрыл за собой дверь.

— Вот так-то, борода, — негромко сказал Кончар. — Что ты теперь скажешь? Молчишь? Ну, молчи, молчи. Слово — серебро, молчание — золото… Время на размышления у тебя есть, но учти, его осталось немного. Не так ты слаб, как притворяешься. Про яму не забывай, а главное — думай! Я тебя, солдат, убивать не хочу, таких, как ты, — один на миллион. А за Свиста тебе спасибо, он мне еще пригодится.

С этими словами Кончар встал и, перешагнув кровавую лужу у двери, вышел из камеры. Отец Михаил остался в одиночестве осмысливать увиденное. Батюшка пребывал в тягостном недоумении, ибо разговор, которого он так ждал, ничего не прояснил, а, напротив, еще больше все запутал.

* * *

От места, где они стояли в дозоре, до лагеря было рукой подать — верст семь или восемь. В одиночку Шелест отмахал бы это расстояние за какой-нибудь час, от силы за полтора — это если идти не торопясь, ко всему присматриваясь и все примечая. Однако шел он не один, а с Лисом, а Лис, не пройдя и трех километров, начал пыхтеть, сипеть и канючить, что пора бы уже и остановиться — передохнуть, перекурить и перемотать сбившиеся портянки. Портянки у Лиса вечно сбивались и натирали ноги, и вечно он их перематывал — старательно, подолгу, как будто это было невесть какое сложное дело. Шелест давно уже начал подозревать, что портянки — это всего лишь предлог для очередного привала. Как все воскресшие, Лис не отличался богатырским здоровьем, и ходок из него был неважный — опять же, как из всех воскресших.