Ушли, чтобы остаться

Из кухни вышла Евдотья, и гостья осеклась.

– С приездом, – прошамкала беззубым ртом старушка, уставилась на апельсины. – Зачем тратилась, чай, дорого стоят. Яблоки нынче уродились, а груша сильно терпкая, рот вяжет. А это одно баловство, перевод денег: пробовала, когда Тонька из школы с елки принесла… – Евдотья говорила и подслеповато смотрела на дочь, точно желала определить, осталось ли чего от девушки, которая росла в радость. Пожевала пустым ртом, добавила: – Отписала бы, что едешь, заказали привезти пиленый сахар, не то с песком чай не чай, а кусковой слаще и выгоднее – тает не быстро…

– Мам… – прошептала Лиза, притронулась рукой с перламутровыми ногтями к плечу Евдотьи.

– А у Касьянихи червь всю картошку съел, – продолжала Евдотья. – Видать, зараза на огород напала иль кто сглазил, порчу напустил. Нас-то Бог миловал, уродилась как на подбор крупная. Соседи ну порошками грядки посыпать. Теперь кротов опасаются – они страсть какие прожорливые. – Старушка говорила устало, немного безразлично, и дочь не выдержала:

– Мам, отчего ничего не спрашиваешь? Ведь почти пять годков не виделись.

– А про что пытать? – удивилась старуха. – Приехала, и ладно. Коль есть что поведать, сама без расспросов скажешь, в душу лезть не буду.

Тяжело переступая, она пошла к печи, по пути покосилась на притихшую внучку.

Ужинали привезенными сосисками, колбасой, треской в томате, чай пили с невиданной заваркой в пакетиках. Когда все съели и выпили (на сладкое открыли банку ананасов), Лиза сладко потянулась.

– Ложись уж, – предложила мать.

Спать гостью уложили на кровать с шарами, дали накрыться давно не проветриваемым одеялом, выделили две лучшие подушки, но Лиза от одной отказалась:

– Не привыкла высоко голову держать, в общежитии одну подушку имею, не перьевую, как тут, а ватную.

Лиза разделась, покачалась на панцирной сетке и позвала Жалейку.

– Не, я у себя, – отозвалась девочка, но Лиза повторила приказным тоном, и девочка робко прилегла рядом с матерью на самый краешек кровати.

– Рассказывай, как без меня жили, – Лиза поправила на дочери одеяло. – Наверное, в школу уж ходишь?

Мягкой рукой обняла Жалейку, прижала к себе, и девочка уткнулась в теплую материнскую подмышку.

– Скучала? А я почитай каждый день про тебя думаю, посмотрю на фотку и вспоминаю, как молоко сцеживала, когда на ферму затемно уходила на дойку, а новорожденную оставляла дома.

– А у нас учительница при всем классе Мишку Голуба сильно ругала за то, что принес в школу живого мыша, – впервые за вечер заговорила девочка.

– Мышь – это хулиганство, – оценила шалость Лиза.

– А бабка прошлой зимой приболела, спина не разгибалась, в боку стреляло и сердце прихватило. Сказала, что это все от старости, а от нее лекарств не бывает… – видя материнское внимание, Жалейка заговорила быстро, точно могли перебить, запретить открывать рот. – Я отваром трав лечила и на жалейке играла, чтоб про боли меньше думала. Моя жалейка самая лучшая в Кураполье, ни у кого такой певучей нет… – девочка вылезла из-под одеяла, ступила на холодные половицы и вернулась с дудочкой. – Гляди какая.

Лиза не ответила: отвернувшись к стене с бумажным ковриком, спокойно дышала, чуть подсвистывала сквозь пухлые губы…

Проснулась Лиза поздно. Некоторое время лежала, глядя в бревенчатый потолок, затем обвела взглядом комнату, вспоминая, где провела ночь. Спешить было некуда. Понежившись, откинула одеяло, но что-то уперлось в бок, этим что-то была камышовая дудочка. Лиза повертела в руке находку и бросила за кровать.

4

На этот раз из школы Жалейка возвращалась бегом, нигде не задерживаясь. Ворвалась в домишко и замерла, увидев, что мать не одна, за одним с ней столом сидели продавщица сельмага Степанида и соседка Аглая. Женщины осоловело смотрели перед собой, тянули песню про степь и замерзающего в ней ямщика. В нестройном хоре солировала Аглая, с непонятной безысходностью выкрикивала:

В той да степи глухой, Замерзал ой да ямщик!

Лучше всего получалось «ой да», отчего песня становилась залихватской. Закончив, запели про девочек, которые напрасно любят женатых парней.

– Нет, Лизка, что ни говори, а я не уважаю портвейн, – с трудом ворочая языком, тыкая вилкой в кружочки колбасы, признавалась Степанида. – Портвейн, хоть и сладок, но больше смахивает на газировку. То ли дело водочка родная, выпьешь грамм двести, и сразу голова светлеет, всякие мысли появляются, все беды пропадают, легкой становишься и еще счастливой, будто вновь под венец встала. Портвейн – чистая муть, один перевод денег, надо чуть ли не литр выдуть, чтоб пробрало. Одно хорошо – пахнет приятно…

– Точно, – согласилась Аглая.

Лиза заспорила:

– Водка, верно, лучше, но хорошо пьется и бренди.

– Что за бренди? – не поняла Аглая.

– Это… – Лиза не сумела объяснить и приложилась к рюмке, отпила глоток.

– Завидую тебе, – призналась продавщица. – Обличие чисто городское – сумела к культурной жизни приткнуться. Не то что мы, дуры, прозябаем вдали даже от райцентра, нет ни одного непьющего мужика, кто бы мог стать мужем, так в девках и помрем. Я тоже могла в городе жить, да жизнь другим концом обернулась – не передом ко мне встала, а задом. Это в городе замуж выйти раз плюнуть, а у нас, как парень отслужит в армии положенный срок, сразу на Север вербуется к газовикам или нефтяникам…

– Точно, – вновь согласилась Аглая.

Степанида взорвалась:

– Помолчала бы, не тебе говорить! Ты-то нашла кому голову на плечо склонить! – обернулась к Лизе и объяснила: – Про школьного завхоза толкую. Майор, двадцать лет прослужил, а как вышел в отставку, жена стала хвостом крутить. Ну, развелся с шалавой, оставил квартиру и к нам перебрался, за ремонтом здания следит. Многие бабы на него зарились, а она, – Степанида кивнула на умолкнувшую Аглаю, – вмиг к рукам прибрала, точнее, заграбастала, не знаю, чем привлекла. А мой который уж год на лесоразработках в Коми, ни слуху ни духу не подает: и не вдова, и не бобылка, а невесть кто, одна в холодной постели сплю!

– Да я, да ты, да он… – заспешила Аглая, но Лиза вовремя погасила вспыхнувший было спор:

– Не ссорьтесь, девочки, лучше выпьем, – и наполнила рюмки.

Степанида послушно взяла рюмку, но не спешила ее осушить:

– Чего все про нашу житуху говорим? Расскажи про себя, как в городе, какие имеешь планы.

Лиза повела плечом:

– Живу, не жалуюсь. Работа сменная: неделя днем, неделя – ночью. Зарплата твердая, плюс премиальные за перевыполнение плана. Зимой сдала на высший разряд, начальник обещал поставить бригадиром, тогда ставка вырастет. Жду, чтоб жилье выделили как передовице, чтоб проститься с общежитием.

– Чего замуж не выходишь? В городе это раз плюнуть.

– Не говори, ухажеров много: и на свиданьице позовут, и в кафешку иль кино сводят, и всякие шуточки на ушко нашепчут, а как дело доходит до того, чтобы расписаться, сразу шмыг в кусты, поминай женишков как звали.

– Почем кофту брала? – перебила Степанида и пощупала у Лизы рукав.

– Чуть больше тысячи, импортный товар, то ли итальянский, то ли французский, чистый мохер.

Гости хотели еще о чем-то спросить, открыли рты, но осеклись: Лиза достала пачку невиданных в Кураполье черных сигарет, зажигалку, прикурила, затянулась дымком.