Услышать тебя...

Все слова Сергея отскакивали от жены, как горох от стенки. По поводу фельетона Лиля сказала, что Сер­гей мог бы и не писать его, раз совесть не позволяет, но с отцом так разговаривать не имел права. Он все-таки у него в гостях. Мог бы как-нибудь по-другому... А во­обще— и в этом она уверена — Сергей должен был вы­полнить просьбу отца. Пусть не фельетон, критическую статью хотя бы. А если бы он это сделал, то отец...

— Подарил бы нам бухарский ковер?.. — зло ска­зал Сергей.

Лиля как-то странно посмотрела на мужа и вздох­нула.

— Ты совсем не знаешь моего отца.

— И знать не хочу!

— Я очень жалею, что все так получилось... — Лиля обняла его и, поцеловав, прошептала: — А может быть, ты все-таки напишешь этот дурацкий фельетон, Сережа?

Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. С моим отцом не стоит ссориться...

Сергей отвернулся от нее и, чувствуя, как гулко за­стучало сердце, сказал:

— Вот сейчас я понял, что не только твоего отца — тебя совсем не знаю.

Отодвинувшись на край постели, Лиля с досадой ска­зала:

— Ты упрямый, как ишак, или...

— Ты хочешь сказать, дурак? Лиля промолчала.

Если днем в присутствии других Сергею приходилось сдерживаться, то ночью он высказывал жене все, что думает об этом доме. Когда вспыльчивый Сергей повы­шал голос — в винограднике под пологом, — неподалеку раздавалось характерное покашливание Земельского. У Сергея создалось такое впечатление, что тесть подслу­шивает.

Шли дни, а отношения оставались натянутыми. Все в этом доме было фальшивым насквозь: медоточивые разговоры отца и детей, неприкрытая лесть и восхищение его особой, холодное вежливое внимание к Сергею. На­доела ему эта неестественная жизнь.

Кто чувствовал себя здесь прекрасно, так это сын Юра: бегал в панамке и трусиках по саду, пускал в хаузе бумажные кораблики, с утра до вечера ел всевозможные фрукты, возился с собаками, курами, голубями и всем задавал бесчисленные вопросы. Спал он тоже в вино­граднике, с Капитолиной Даниловной. Земельский спал отдельно, под айвой. Редкий день он не приносил внуку подарка: плитку шоколада, заводную игрушку, сочную грушу. Иногда брал Юру на колени и, тыкая пальцем в тугой живот, говорил:

— Чем сегодня набил свой курсак? Виноградом, ар­бузом или дыней?

Юра на такие вопросы не отвечал. Запустив руку деду в карман и ничего там не обнаружив, начинал вер­теться и скучать. Мальчишка он был удивительно по­движный и непоседливый. Подержав на коленях минут пять, дед легонько шлепал его и отпускал. Наверное, больше и не вспоминал про внука до следующей встречи.

Когда хозяин возвращался с работы, встречали его все, кроме Сергея. Этот каждодневный ритуал сначала смешил Сергея, потом начал раздражать. Не из дальних странствий ведь возвращался Николай Борисович, а из поликлиники, которая всего-то в семистах метрах от дома.

Все кончилось самым неожиданным образом.

Последнее время Сергей стал забираться на голубят­ню и шугать голубей. Лежа на горячей шиферной кры­ше, с удовольствием наблюдал за красивыми разноцвет­ными птицами, высоко кружащими в бледном небе. Ино­гда какой-нибудь голубь складывал крылья и камнем падал вниз. Над самыми деревьями выходил из затянув­шегося штопора и, перевернувшись через голову, точно планировал на длинный гибкий шест. Как ни в чем не бывало переступал розовыми лапками с белыми пучками перьев, чистил клювом крылья, ворковал, боком придви­гаясь к сидящей неподалеку голубке.

В этот день голуби летали долго. Небо было бездон­но-голубым с маленькими розовыми облаками. Голуби один за другим слетали с насеста на крышу, с крыши ны­ряли в проем на чердак, где у них были гнезда. На длин­ной поперечине остались лишь два голубя: белый с ко­ричневым— он был мастер делать кульбиты над голу­бятней— и черная голубка с пестрым хохолком на точе­ной головке. Голуби не ухаживали друг за другом: смирно сидели рядком и смотрели в ту сторону, где скрылось солнце.

Сергей уже собирался слезать с крыши, когда услы­шал совсем близко знакомые голоса: Лилин и Николая Борисовича. Очевидно, они сели на скамейку, что рядом с голубятней. Первым его движением было встать и спу­ститься вниз, но, услышав слова тестя, Сергей раздумал.

— Дело прошлое, — говорил Земельский, — но зря ты со мной не посоветовалась, когда замуж выходила. Не нравится мне твой муж...

— Поверь, папа, он хороший парень, но…

— Кстати, где он?

— Гонял голубей, а потом, наверное, пошел прогу­ляться.

— Он опять был в моем кабинете, я ведь просил тебя...

— Сергей там не работал. Может быть, бумагу взял.

— Что он там чиркает все время?

— Заканчивает повесть о своем детстве.

— И ты веришь, что из этого будет какой-нибудь толк?

— Папа, он очень способный человек. Об этом гово­рят все.

— Я не верю в это. — И после длительной паузы: — Ты любишь его?

— Последний год мы часто ругаемся... Иногда мне кажется, что я ненавижу его. Он бывает вспыльчивым, грубым,..

— А как к сыну относится?

— Я не скажу, что Сергей очень нежный папаша, но любит его. В их семье не принято открыто проявлять свои чувства.

— Послушай, что я тебе скажу. Вы с ним совершен­но разные люди и не подходите друг к другу...

— Об этом мне уже многие говорили...

— Ну вот, видишь! Я не верю в вашу совместную жизнь. Чем скорее вы расстанетесь, тем будет лучше. По крайней мере, для тебя.

— А как же сын?

— Об этом не беспокойся. Если понадобится, мы возь­мем мальчишку к себе и воспитаем. Ты молода, красива и найдешь себе прекрасного мужа. Но расставаться нуж­но немедленно. Потом будет поздно. Семейная жизнь— это болото, которое может засосать, и тогда уже никаки­ми силами не вырваться. Я понимаю, ты привыкла к не­му, вас сын связывает, но надо все рвать. Сейчас это сде­лать легче и проще, чем потом. Юра еще маленький и ничего не понимает. Сейчас для него потеря отца — ми­молетная неприятность, а потом сыну даже с плохим от­цом будет трудно расстаться.

— Может быть, все у нас наладится, — помолчав, сказала Лиля, но в голосе ее особой уверенности не было.

— Я мог бы для вас многое сделать. Ты знаешь, для своих я ничего не жалею, но запомни: пока ты с этим че­ловеком, я палец о палец не ударю, чтобы тебе помочь.

— Неужели из-за этого фельетона...

— Я долго присматривался к нему. И этот фельетон раскрыл все карты... Это не наш человек. Больше я ему никогда и ни в чем не доверюсь. Он из того рода-племе­ни, которое я ненавижу. Дело совсем не в фельетоне. Ну, не хочет писать и не надо, хотя я и не понимаю этой на­ивной принципиальности. Ради родных, близких людей можно поступиться и своими принципами... Надеюсь, жизнь его еще научит и он со временем поймет, что такая твердокаменная принципиальность граничит с глупо­стью. Стоит ему оступиться, — а это не исключено, — и на работе, и в городе от него все быстро отвернутся, вот тогда он вспомнит про родственников... Человек, кото­рый не может ладить с близкими, и на работе невыносим. Как к нему относятся в редакции?