Усобники
Шрифт:
Ерёма поддакнул:
– По всему, так. Нет у меня веры ни Москве, ни Твери, но и Фёдор Ярославский чем лучше? Чай, не забыл, как он повёл себя, когда ты его на Переяславль позвал?
– Настанет и его час. В том разе Фёдор на Данииловы посулы купился.
– Прежде за московским князем хитрости не водилось.
– То прежде…
– От боярина Селюты слыхивал, княжич Иван и разумен, и храбростью наделён.
– Племянник Иван ещё молод.
– Аль у волчонка нет зубов? Брать надобно, пока у него оскал, а как заматереет, горло перережет.
–
Ерёма спрятал ухмылку в бороде лопатой:
– Яблоко от яблони далеко ль катится?
– И то так.
В камору заглянул гридин:
– Великий князь, к тебе царевич.
Отстранив гридина, Дюденя ворвался в камору:
– Радуйся, князь Андрей, хан тебе жизнь даровал и ярлык за тобой оставил.
Великий князь перекрестился:
– Услышал Господь мою молитву. — Повернулся к боярину: — Принеси, Ерёма, царевичу два десятка рухляди за добрую весть. Я ведаю, и его слово ханом услышано…
Проводив царевича, князь Андрей бросил Ерёме:
– Вели, боярин, еды подать, оголодал я…
Съехались в Москве. Позвали и князя Фёдора, да тот отмолчался. Даниила и Михаила тревожило, с чем Андрей из Сарая воротился. Ужели татар наведёт, как не раз бывало? Попытаться отпор дать, встать на их пути дружинами и ополчением, отразить недругов? Но тогда Тохта пошлёт столько воинов, что они перебьют всех ратников, сожгут Москву, Тверь и иные города, разорят смердов, а ремесленный люд в неволю угонят.
– Как поступим, Михайло Ярославич?
– Мыслю, надобно дозоры в степь слать и, коли Андрея с ордынцами обнаружат, закрыть татарам дорогу на Москве-реке, рубить, не ведая пощады, как дядька наш, великий князь Андрей Ярославич, на Клязьме бился, реку ордынцами запрудил. Покажем татарам, что русские гридни славу сохранили, а князья честь не растеряли. Сразимся, а там будь что будет.
Долго молчал Даниил Александрович, бороду теребил, виски тёр, наконец промолвил:
– Речь твоя хорошая, князь Михайло Ярославич, и я с тобой на том стоять буду. Бог не выдаст — свинья не сожрёт, брат Михайло.
В глухую полночь ожили московские палаты князя Даниила. Зажглись свечи, и но скрипучим половицам в опочивальню Даниила Александровича прошагал боярин Стодол. Разбуженный шумом, князь одевался поспешно. Отрок подал тёплые сапоги на меху, и Даниил, натягивая их, спрашивал гридина:
– Отчего тревога, Герасим?
– Не ведаю, князь.
В опочивальню вступил Стодол, и Даниил повернулся к двери:
– Орда?
– Нет, княже, весть добрая.
– Сказывай, — облегчённо вздохнул князь.
– Дозор из степи: великий князь из Орды едет без татар. Бог смиловался над нами.
– Радость-то, радость, боярин. Шли гонца в Тверь.
– Да уж велел поднять гридина Олексу, одвуконь поскачет.
– Значит, не дал Тохта воинов! То-то огорчился брат Андрей! Поди, мыслил, как карать нас станет.
Расчесался костяным гребнем Даниил, бороду пригладил,
потом вдруг спросил:– А не прежде ли времени возрадовались? Ну как вслед за Андреем ордынцы нахлынут?
Посмотрел вопросительно на Стодола. Тот ответил неуверенно:
– Допрежь такого не бывало. Вспомни, княже, брат твой, князь Андрей, самолично водил татар. Вон как нагрянул с царевичем Дюденей на Дмитрия Александровича — поди, не запамятовал?
Даниил нахмурился. Он не любил напоминаний о прошлом, тем паче когда с Андреем заодно против Дмитрия стоял.
– Дай-то Бог, чтоб так оно было. Однако поберечься надобно. Ты, Стодол, дозоры со степи не снимай и дружину наготове держи.
Вошли Юрий с Иваном. Старший сказал:
– Кажись, пронесло грозу.
– Погоди ликовать, — осадил Даниил сына, — ордынцы коварны.
– Ужели коварней дядьки нашего?
– Господь воздаст ему, — ответил Даниил. — Всяк за свои действия ответ понесёт.
– Его люд сурово судит и по справедливости. А слово народа живуче, оно из поколения в поколение передаётся, — заметил Стодол.
– В крови тонет великий князь, — поддакнул Даниил.
Юрий хихикнул:
– Его грехи княгиня Анастасия отмаливает.
Иван посмотрел на брата осуждающе:
– Не тронь тётку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?
– Иванова правда, — согласился князь, — у княгини Анастасии своя жизнь. — И уже Стодолу: — Проследи, чтоб Олекса не замешкался.
Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огонь и зажгла фитилёк плошки. Потом принялась собирать Олексу.
Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, достала несколько луковиц, всё уложила в кожаную суму.
Со двора явился Олекса, сказал:
– Ты еды-то поменее клади, чай, тверичи не дадут помереть от голода.
– Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридина замуж пойти, сколь раз зарекалась. И чем ты мне приглянулся?
– А я гуслями тебя взял.
– Только и того.
– Поди, помнишь, я в Твери у князя пел. Ворочусь, сниму гусли со стены, потешу тебя, Дарьюшка… Ну, мне пора. — Заглянул в зыбку: — Марья на тебя, Дарьюшка, похожа. Красавица.
– Уж и скажешь! — рассыпалась в сладком смехе Дарья.
– Какая есть.
И, поцеловав жену, Олекса ушёл.
По снежному бездорожью гнал Олекса коней, пересаживаясь с одного на другого. А в Твери и передохнуть не дали, в обратный путь выпроводили.
Вёз Олекса грамоту князю Даниилу Александровичу от Михаила Ярославича, и писал тот: если и явятся ордынцы, то ждать их надо по теплу, когда оживёт степь и установятся дороги.
Всем известно — не любят ордынцы зимнюю степь. Покоится она под снегом, и от бескормицы падеж конский. Морозы и метели людей тоже не жалеют, особенно старых и хворых.