Усобники
Шрифт:
Оба берега реки весной и до морозов соединял наплавной мост, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. По зеркальной глади гнало порошу, вихрило. Ступил Ванька на лёд, заскользили ноги в лаптях. На той стороне остановился. Позади Кремль на холме, весь снегом завален, впереди избы Балчуга, где жили ремесленники, мявшие кожи. Едкий дух от кадок с раствором, в каких вымачивалась сыромятина, разъедал глаза. Если ветер дул с юга, вонь доносилась до Кремля и торжища.
На Балчуге находили приют гулящие люди, и никто не выдавал их княжьему приставу…
Вон и изба скособоченная,
К весне ближе по Москве слух пошёл: лихие люди клети очищают — то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил усилить ночные караулы и изловить разбойников.
Притихли воры — видать, убоялись княжьего гнева. Знали, суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времён: не было пощады взявшему чужое…
На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рёв животных, тяжкий запах навоза.
В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднёс он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе сейчас потолкаться бы среди народа, поглазеть, да княжья служба не ждёт.
Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прёт, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.
Остановился Олекса, промолвил, дивясь:
– Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?
Каин лишь рукой махнул и на небо указал:
– Все там!
И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросами, а тот посмеялся:
– Ты, Олекса, не говори, что видел. Знай, сверчок, свой шесток.
И, обойдя гридина, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогонку:
– Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу!
Весной вконец затосковал Савватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне узрел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось лёгким, кружевным.
Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и ночью Савватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темнота мешала, и, кроме звёзд, он ничего не мог разглядеть. Савватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…
Однажды Савватий не выдержал. В полночь, таясь от караульного, он выбрался из ямы, подполз к тайнику и, отодвинув камень, сунул за рубаху несколько лепёшек, задеревеневших от времени, и плесневелых ломтей сыра, запрятанных здесь накануне.
Прислушался и, убедившись, что никто его не видит, берегом Волги вышел
за город. Савватий торопился до рассвета уйти подальше от Сарая, знал — вдогонку ему пошлют погоню, но он укроется от неё. Местами Савватий бежал, потом шёл, затем снова пускался бежать. А когда показался край солнца, заметил под обрывом заросшую сухостойной травой нишу, влез в неё и заснул…Пробудился, когда солнце стояло высоко. Услышал, как над обрывом проскакали татары. Догадался — его ловят. Но страха не было, душа радовалась, оказавшись на свободе. Вытащил Савватий ломтик сыра, откусил, пососал, оставшееся спрятал. Впереди ещё много тревожных и голодных дней — надо приберечь еду.
Решил идти ночами и держаться берега Волги, а как только река к Дону свернёт, он пойдёт вверх по течению Дона. Река выведет его к Рязанскую землю.
Сумерки сгустились, и Савватий выбрался из укрытия, тронулся дальше…
На восьмые сутки вышел Савватий к излучине Волги. Он еле брёл — от голода и усталости подкашивались ноги — и, когда увидел двух конных татар, даже не испугался. В одном из них он узнал бельмастого Гасана. Татары подъехали к Савватию, и Гасан накинул на него кожаную петлю. Гикнув, погнал коня. Сколько Гасан волочил его по степи, Савватий не знал. Ему казалось — вечность. Сначала он чувствовал боль, но вскоре перестал. Последнее, что привиделось Савватию, — река Каменка и кремль суздальский…
С торга Каин заявился злой, пнул ногой облезлого кота, в сенях загремел горшками. Степанида, бабёнка весёлая, на хмельное падкая, таким Ваньку редко видела, сунула ему жбан с пивом:
– Пей, Ванька, жизнь одна!
Каин се руку отвёл, выдавил хрипло:
– Знакомца повстречал, сулил с приставом свести. — И усмехнулся зловеще: — Однако Каин обид не прощает.
Взял жбан, выпил жадно. Потянулся к заваленному невесть чем, грязному столу, достал кусок варёной оленины, пожевал.
Зажился Каин в Москве, пора и честь знать. Зови, Степанида, Федьку Рябого да Рудого, завтра утром уйдём. Но допрежь с тем гридином сочтусь.
– Куда стопы направишь?
В леса муромские, там дорога баскаками да князьями и боярами накатана. Сыты и пьяны будем, повеселимся и души отведём…
– Степаниду забудешь, Ванька, — вздохнула бабёнка.
– Жди, к зиме вернусь, коли жив буду…
Олекса пробудился от предчувствия беды. Огненные блики пробивались сквозь затянутые бычьими пузырями оконца. Во дворе кричали, кто-то колотил в дверь.
Вскочил Олекса, толкнул Дарью:
– Горим, выноси Марью!
Тревожно ударил в Москве колокол, поднимая людей на пожар.
Огромная хвостатая звезда сорвалась и, оставляя огненный след, перечертила небо. Видели её в Великом Новгороде и Москве, во Владимире и Сарае. По всей земле наблюдали косматую комету.
Промчалась она, оставив тревогу в людских душах. Что вещала она: нашествие диких орд или великий мор? Утверждали, такое случилось перед Батыевым вторжением. Было ли, нет — поди разбери…