Утро нового года

Свою сноху, Марфу Васильевну, он считал самой злостной.

— Была бы моя воля, так я ее осудил бы по самым строгим законам.

Затем мрачно добавлял:

— Дуреют такие люди. Как алкоголики. Право же, алкоголики! Я так и называю эту дурь: денежный запой! Вот моему брату Назару пол-литра дай — весь мир забудет, а Марфа за целковый своего господа бога турецкому султану продаст.

Яков тоже не любил и не уважал Марфу Васильевну. По-соседски он дружил с Корнеем, а во двор Марфы Васильевны старался не заходить. Встречала и провожала она нелюдимо. Подозрительно оглядывала, — не стащил бы чего-нибудь. А бывало, в военные годы, когда Корней зазывал к себе Якова, закрывала чулан на замок, все из-за скупости: не угостил бы Корней хотя бы крошечкой хлеба. Между тем, в те годы, когда Косогорье было полуголодное, только в ее доме прочно держалась сытость. Даже кот, всегда дремавший на припечке, благодушно вылизывался и натирал лапой откормленную усатую морду.

У Марфы Васильевны была еще и другая причина неприязни к Якову: опасалась она не столько за свое добро, как «дурного» влияния на сына.

— Очень-то уж твой дружок, Яшка, своевольный и самостоятельный, — непрестанно внушала она Корнею. — Известно, без отца и без матери растет. А ты, небось, при родителях и привыкать тебе к своеволию не положено. Тебе к иной стати надо привыкать-то! Жизнь — не гладенькая дорожка. Может, и не поглянется что-нибудь, так не кидай в глаза, лучше смолчи, перетерпи, но своего добейся. В миру жить надо умеючи, а не так чтобы…

Еще подростком Яшка был ершист, задирист, несдержан в словах, не выносил неправды.

— А как без неправды, коли иначе не получается, — добавляла Марфа Васильевна. — Другой раз приходится грех на душу брать.

Но именно эту сторону характера Якова, — нетерпение к неправде, — унаследованную от отца, бабушка, Авдотья Демьяновна, всячески хвалила, одобряла и развивала.

— За пятак никому не кланяйся, — говорила она Якову, если даже приходилось где-то урезать расходы по дому и на чем-то сэкономить. — Не ради пятаков Кравчуны живут. На правде и на чести мы все взросли, так уж меняться нам не годится.

Не поощряла она только застенчивость, когда дело касалось устройства семейной жизни.

— Слабы Кравчуны с нашей сестрой, бабой, — однажды пожалобилась она Семену Семеновичу. — Не могут совладать. Эвон, Максим-то Анкудинович, лишь к тридцати годам жениться успел, да и то взял бабу себе не в масть…

Вот и Якову кукушка накуковала уже двадцать пять лет. Авдотья Демьяновна давно ждала, когда же он приведет в дом невесту. Но, как говорят, «давно уж все жданки съела». Начнет Яков, да все не с того края.

Появилась как-то в Косогорье бойкая особа, Анечка Курнакова. Завербовалась из Воронежа работать на завод. Не столько тут работала, больше парням головы кружила. Не пропустила и Якова.

В городском саду, где Анечка гуляла с группой парней, Яков отозвал ее в сторону.

— Мне надо с тобой поговорить…

— О чем? — округлила глаза Анечка. — Выкладывай!

— При всех не могу.

Он отвел ее в ближайшую аллею и там, сбиваясь, понимая, что делать этого не следовало, так как парни стояли неподалеку и дожидались подружку, начал объяснять свою любовь.

Анечка захохотала. Парни крикнули:

— Эй, Яшка, перестань анекдоты рассыпать. Мы заняли очередь в ресторан.

Потом она рассердилась:

— Да ты ведь еще совсем зелень!

И оставила его одного.

Он до полуночи сидел на скамейке в аллее, один, в темноте, сгорал от стыда.

А через неделю Анечка упорхнула из поселка. Теперь он помнил лишь, какая она была высокая, гибкая, красивая, и ничего больше.

В другой раз вышло еще хуже.

Из ночной смены пришлось попутно проводить до дому Ирину Баймак. Было пустынно, тепло.

Ирина шла с ним под руку, несмелая, зябкая.

Он довел ее до самых дверей квартиры, — она жила в коммунальном доме, на втором этаже, вдвоем с братом.

Ирина открыла дверь и потянула его за собой, молча. Он подчинился. Брат дома не ночевал. В углу, в стороне от окна, стояла опрятная, накрытая белым тюлем кровать. Ирина не включила свет. В окно заглядывала луна. Яков присел на подоконник, под луну. Ирина встала рядом и опять взяла его за руку. Молчали долго.

Лишь на рассвете Яков вырвался, почти сбежал, сознавая, что Ирина ему не простит.

— Эх ты, чухрай! — укоризненно сказала Авдотья Демьяновна, когда узнала об этом.

Но как же связывать себя без любви?

Именно потому, что любовь была еще неизведана, все в ней казалось священным. Он размышлял и тосковал о ней, и как раз в это время приехала в Косогорье Тоня Земцова. Они стали просто товарищами, Тоня доверялась ему, как брату, и через это товарищество он переступить не мог. Всю любовь Тоня отдала Корнею. Любовь не веревка, чтобы ее тянуть, — кто перетянет.

Свое чувство Яков упрятал в себя, и ни Тоня, ни Корней, ни Авдотья Демьяновна о нем не догадывались.

Так было до той ночи, когда случилось несчастье на зимнике.

11

Яков причалил лодку к плоткам. Озеро тихо перемывало желтый песок. Орава голых ребятишек барахталась на отмели в серебряных радугах. Бабы полоскали белье. Два снопа камыша, за которыми Яков гонял лодку к дальним плесам, вершинами прочертили воду.

— Суши весла! — сказал Яков.

Тоня вынула их из уключин, подняла на плечи по-мужски, и вынесла на берег. Яков взял снопы за завязи, потянул волоком.

— Тяжело?

— Да не тяжелее, чем весла. Доволоку. Не впервой.

На угоре он соединил снопы ремнем, впрягся, как в оглобли, и уже на ходу сказал Тоне неодобрительно:

— Ты в следующий раз меня не неволь. Трудно мне… Это ведь не корову на базаре покупать. И тебе тоже неловко. Вот сейчас надо идти мимо Чиликиных, Корней увидит, будешь иметь неприятности.

— Хуже ничего не случится, — тряхнула головой Тоня. — Пусть увидит…

Она сама напросилась плыть в лодке за камышом и все время говорила о том, что случилось между ней и Корнеем.

Пока трудно было отличить, где у нее кончалась обыкновенная обида и где начиналось осознанное чувство отчуждения. Да и отчуждение ли?..

Якову хотелось ее как-то ободрить, поддержать, чтобы она легче и спокойнее переживала случившееся, не придавала большого значения тому, что произошло. Или же объяснить ей ту немыслимую жизнь, в которую она собиралась войти. Но он в продолжение всей поездки понуждал себя сдерживаться, понимая, что любое вмешательство будет изменой самому себе. Он был бы неискренним. Сказать ей, будто она поступила правильно? Но если она сама ищет и надеется, что поступила неправильно, сгоряча? А если подтвердить ее правоту — огорчится, и тогда будет для нее еще хуже. Начать расписывать Корней, подкрашивать его, подмалевывать, подсказывать Тоне мысль о примирении с ним, — этой возможности Яков для себя не допускал. Или же обругать Корнея, выставить только скверным, только таким-сяким, недостойным ни любви, ни сочувствия, иначе говоря, вбить клин между ним и Тоней, но это было бы попросту позорно не только перед Тоней и перед Корнеем, а более всего перед своей собственной совестью.