Утро нового года

— Что предпримем-то, Антонина? Директору, что ли, доложить?

— Доложите! — считая себя виноватой, подтвердила Тоня. — Пусть он меня накажет. Или хотите, я пойду к нему сама. Выложу начистоту…

— А толк какой? — искоса взглянул на нее Семен Семенович озабоченно. — Толку не будет. Ну, влепит тебе Богданенко выговор, из зарплаты за поломку резца прикажет удержать, а ведь завод-то сейчас стоит. Нет, так негоже. Не по-нашему. Уж если наказывать тебя, так это я сам…

— Выругайте!

— Ладно, выругаю завтра…

Резцы он доставал помимо заводского склада, у знакомых механиков в городе. Той нормы на инструмент, что была строго-настрого установлена для мастерской, всегда не хватало, и поэтому Семен Семенович докладывал к этой норме от себя. Кое-что из добытого по знакомству инструмента он хранил дома как «неприкосновенный запас» и обращался к нему лишь в случае крайней нужды.

Теперь нужда была крайняя.

— Ругать я тебя стану завтра, на досуге, а теперь скоренько беги ко мне домой, — дружелюбно потрепав Тоню по плечу, сказал Семен Семенович. — Разбуди мою Елену Петровну. Пусть откроет комод. Забери с собой все, что там осталось. Все резцы — малые и большие.

— А если не найдется?

— Пошарь как следует.

За поселком, над степью, в лиловых полосках дотлевали остатки вечерней зари. Проливали холодный свет электрические лампы на столбах, и мельтешили возле них бабочки, как хлопья снега.

Прямо из проходной Тоня перебежала через бугристый пустырь. У круглого болотца, на мшистом берегу, подвернув головы под крылья, спали белые гуси. Вожак приподнялся, вытянув шею, негромко гагакнул, гуси зашевелились.

За пряслом, в переулке, темнела крапива. Горожено было прясло тонкими жердями, перевитыми на кольях черноталом, точь-в-точь, как в деревне. И так же вот росли там крапива, полынь, репейник и лебеда. И еще там была, в домашнем огороде, ее, Тонина мать, а руки у нее натруженные, от них вкусно пахло землей, парным молоком и хлебом.

В этом заглохшем переулке Тоню никто не видел и не слышал, и она, уткнувшись лбом в сухое, шершавое прясло, дала наконец волю слезам, оплакивая свои неудачи.

Плакала беззвучно, накопившиеся за много времени слезы лились сами, а после того, как они кончились и глаза высохли, она еще постояла немного, отдышалась.

С озера тихо нахлынула волна прохлады, растеклась по переулку, все освежая.

И опять к Тоне пришло воспоминание из детства. Там, дома, в деревне, из-под горки скатывался холодный родник, вода в нем, всегда чистая, прозрачная, отдавала мятой. Перед сном, умывая этой водой, мать приговаривала:

— Ну, вот и ладно, ягодка-вишенка моя! Что было, так вроде и не бывало. Водичка-то всю усталь на себя приняла.

Дорожка здесь в переулке укрывалась мягким конотопом. О нем, о конотопе, в деревне, бывало, рассказывали сказки как о траве-мураве, и будто по ночам расцветает посреди этой травы-муравы крохотный обоянь — алый цветочек, от которого приходит душевная крепость.

Тоня уже миновала переулок, когда за палисадником, совсем близко пропела гармонь. Бросил кто-то целую пригоршню голосов и замолк. Затем еще раз бросил и еще и опять замолк.

Это Мишка Гнездин разогревал пальцы. Широкий ремень гармони рассекал его белую рубаху от плеча до пояса. Рядом, держась за частокол, стоял Корней.

— Сбегу от Лепарды, — пьяно заикаясь, говорил Мишка. — Ведь она не потаскуха, не шваль, а вполне порядочная женщина. Ну, хоть криком бы кричала, что ли, на все Косогорье, какой Мишка сволочь. Ты знаешь, Корней, ведь я натуральная сволочь. Дармоед…

— Дерьмоед, — сыграл словами Корней.

— Почти да! — мирно согласился Мишка. — Все дерьмо, а я шакал! Сам себя набил бы по морде.

— А ты брось и стань человеком, — усмехнулся Корней.

— Для кого стать человеком?

— Для себя.

— Так нужен ли я себе?

— Кому же еще?

Мишка рванул гармонь, пробежал пальцами по ладам.

— Все без интереса! Как щенок: тычусь мордой, скулю, а кончаю тем, что лакаю пакость. Хочешь выпить со мной? Айда, двинем куда-нибудь, завьем дым коромыслом…

Он покачнулся, ухватился одной рукой за Корнея, но Тоня кинулась на него и оттолкнула.

— Не смей! Не смей!

Ее неожиданный налет ошарашил Мишку. Гармонь с протяжным стоном свалилась на землю. Мишка выставил вперед ладони.

— Тю, нечистая сила! Это ты, Тонька?

— Убирайся прочь, — уже слабее и не так решительно снова оттолкнула его Тоня.

Корней шагнул ей навстречу, было заметно, как он обрадовался. Однако у нее хватило сил переломить желание побыть с ним.

— Гордая, — добрым тоном произнес ей вслед Мишка.

— Обожди! Куда ты мчишься? — сказал Корней.

Он шагал крупно и еще несколько раз приказывал «обождать», но Тоня не остановилась и ничего ему не ответила, потому что слова, которые созрели на кончике языка, были очень жесткие.

Елена Петровна еще не ложилась спать, в кухне горел свет.

Тоня постучалась в воротца.

Корней повернул обратно. Туда, в дом своего дяди, он не захаживал уже много лет.

13

После полуночи слесари унесли из мастерской последние оси. Семен Семенович закрыл конторку, потушил в мастерской все лампы и, проводив Тоню до проходной, опустился по тропе в карьер.

Небо мерцало, по нему плыли туманы Млечного пути, выписывая крутые дуги, падали звезды. Попыхивали выхлопные трубы сушилки: пых! пых! пых! На горбатом гребне террикона, почти у звезд, мигал одинокий фонарь. Туда, на гребень, поскрипывая, вползала нагруженная шлаком и половьем вагонетка. На крыльце вахты Подпругин напевал от безделья: «И да-а-а-а-а черна-а-а-а-аая дубро-о-о-о-о-овушка-а-а-а»… А в конторе, у открытого окна, устало сгорбив плечи, директор завода Богданенко курил папиросу. И никого вокруг. Только он один, освещенный сзади настольной лампой; стоит и курит.

Корней дожидался Тоню у общежития, терпеливо, с твердым намерением покончить с «игрой в эмоции».

Миновать его не удалось. Он схватил ее за руки, потом притянул к себе и поцеловал в губы, словно Тоня сама этого хотела, до последнего дыхания. Еще и еще, по-хозяйски. Наконец, все же дал ей передышку, она уперлась локтями ему в грудь и вырвалась.

— Не надо! Поздно уже. Я устала и хочу спать. И вообще, ничего не надо!

— Перестань дурить, — строго приказал Корней. — Не то налетит принцип на принцип. Слишком ты требовательна.