Утро нового года

Попрятавшись в тень, вдоль стены сидели рядком забойщики бригады Гасанова. У этих были свои заботы и тоже, как Корней, они терпеливо дожидались, когда Зина пропустит в кабинет.

Гасанов, поджарый, загорелый до черноты, глухо ворчал:

— А-а! Разве это ломы? Такими ломами вошей бить, а не в забоях работать. Почиму так? Будто стальной привезти с базы нельзя? Идешь на склад, говоришь Баландину: «Что, Баландин, тебя нада за глотка брать или где-то хороший лом воровать?» Говорит: «Воруй! Большой процентовка хочешь иметь, воруй! У нас нет. Железный есть, стальной нет. Не ходи, не проси!»

Забойщики молчали. Лишь Ивлев добавил:

— Тикать, пожалуй, надо отсюда! Нашему директору одно на уме и на языке: план подай, норму за смену выложи! А чем? Я на своей совести далеко не упрыгаю!

— Пол-литра, что ли, Ваське Артынову ставить?

— Тикать надо!..

Корней отвернул кран над пожарной бочкой, вымыл руки и смочил лоб.

Из-за угла конторы вышел Семен Семенович в паре с Яковом Кравчуном. Оба на ходу хрумкали огурцы.

На зимнике, когда спасали Наташу, при свете костра дядя не казался постаревшим. Теперь было видно, что прошедший год проложил у него на лбу еще более густую сетку морщин. Дядя не то, чтобы сгорбился, а ссутулился, широченная его спина чуть согнулась, затылок уже весь побелел. Теперь он больше стал похож на состарившегося тяжеловеса, чем на мирного механика кирпичного завода.

Между тем, Яшка Кравчун, — по старой памяти Корней еще называл его Яшкой, — стал, пожалуй, виднее, чем прежде. Он сверкал здоровьем. Впрочем, лицом Яков не стал лучше. Оно так и осталось простоватым.

Семен Семенович потрепал Корнея по спине, ничего не спросил и прошел в контору.

Яков расстегнул ворот рубахи.

— Жарко!

— Ходит слух, на целину собираешься? — спросил Корней.

— Собираюсь.

— Надолго?

— Совсем. Если желаешь, махнем вместе.

— Я там ничего не забыл. Надо землю пахать, сеять, собирать урожай, коров с быками случать, — это Корней особенно подчеркнул, — овец стричь. А я не знаю, где манная крупа растет…

— Корень у тебя, однако, мужицкий.

— Зато сам я не мужик.

Яков понял насмешку, но остался серьезным.

— На целине керамики тоже понадобятся.

И перешел на шутливый, дружеский тон.

— Ведь жить нам придется там не один год. Летом нужды нет, каждый кустик ночевать пустит, а зимой: бр-р-р! Шкура озябнет! Дома начнем строить. Кирпичные, конечно, попрочнее. Обещаю тебе, если поедешь: как поселок поставим, то первую же улицу назовем твоим именем. Улица Корнея Чиликина из Косогорья. Звучит-то как здорово: Чиликин из Косогорья!

— Где уж нам уж…

Гасанов подвинулся на ступеньке крыльца, смахнул с нее ладонью сухую грязь.

— Садись, Яшка! Гости!

— Шашлык дадут?

— Шашлык нет, большой забота есть, — не расположенный кидаться шутками, пробурчал Гасанов.

— Обедать хочется.

— Рано промялся. Обед рано. Куда бегал?

— В город бегал.

— Путевка брал?

— Сказали, жди!

— А ты сам езжай, без путевка. Дорога знаешь. Целина близко. Бери билет, булка хлеба клади в мешок — и айда!

— Самовольно нельзя.

— Езжай! — повторил Гасанов. — Хлеба много дашь, большой спасиба получишь. Ты хлеб, мы кирпичи.

— Дождусь. Ну, а вы чего здесь торчите? Дома отдыхать надо.

— Начальство надо. Инспектор из треста есть. Жалоба есть. Как можно железным ломом забой бить? Гнутся ломы. У меня бригада — парни смотри какой! Богатырь парни! Давай нам сильный лом, стальной! Так и заявим: давай! А еще правда искать будем. Это как так: Артынов делал шаляй-валяй, а Семен Семенович должен отвечать? Кого надо за Наташка судить? Артынова нада в суд таскать! Скважина открытый стоял. На зимнике ни одной лампа нет. Темно.

— Драться будем!

— На кулаках драться?

— На словах!

— Всякий слово есть: тяжелый, легкий, совсем легкий, как пух! Артынова тяжелым словом бить нада! Гвоздить. Его мамаша, наверно, дурной пища ел, когда его на свет рожал. Вышел шайтан.

— Ничего, попробуем его окрестить.

— Э-э, Яшка! Ты совсем, как мой дед Абдрахман! Бывало, коня нет, барашка нет, — плакать нада; дед говорит: «Это ни-сява! Терпеть можна! Пока рука шевелит, нога бегает, глаз солнышко видит, зуб кусает, — нисява, можна жить!»

— Значит, твой дед был великий мудрец! — одобрил Яков. — Но то ведь дед, а ты внук, Осман. В наше время терпеть не годится. Быка за рога брать надо!

— Правду искать?

— Зачем ее искать! Правду самим делать надо! Пришел лом требовать, — требуй! Шайтан правду не переборет…

— Тикать надо, — опять сказал Ивлев.

«Настроеньице, однако, не того… — мрачновато подумал Корней, невольно соглашаясь с Ивлевым. — И все Артынов… Артынов… У всех на языке!»

Приближался уже конец первой смены. Один по одному проходили по дороге на завод сначала забойщики, затем формовщики и сушильщики, наконец, садчики кирпича и выгрузчики. Различал их Корней не только по давно знакомым лицам. У добытчиков глины и у формовщиков на спецовках виднелись следы глины, между тем как спецовки садчиков и выгрузчиков, прокаленные жаром обжиговых камер, были испачканы сажей.

Корней присоединился к формовщикам: захотелось побывать в цехе, посмотреть, каким он теперь стал. Прошедший год — время небольшое, но все-таки время!

Здесь, в этом цехе он, Корней, начал свой трудовой стаж. Работал сначала на подхвате, разнорабочим, «кто куда пошлет», потом каталем, массоделом и, наконец, бригадиром.

Здесь же вспыхнула дикая любовь с Лизаветой.

Он называл эту прежнюю любовь «дикой», потому что началась она сразу, без романтики, осатанелая и угарная. Лизка отдалась вся. Через полгода она забеременела. Он помнил, какая она ходила счастливая, просветленная, пока не ошарашил ее: «Плодить безотцовщину — это, по меньшей мере, бессовестно! Куда ты с ним денешься?»

Какая-то бабка-повитуха с городской окраины за сто рублей сделала ей «освобождение». Лизка чуть не истекла кровью, и месяца два ее шатало от слабости.

Цех ничем не изменился. Время словно остановилось и мирно продремало целый год в прохладе, в сером сумраке, прислушиваясь, как чавкает формовочный пресс, пережевывая глину и вздыхая, выталкивает из себя сырой брус.

Лизавета подкатывала порожняк для загрузки сырцом. Корней подошел к ней, — пройти мимо оказалось невозможно, — поздоровался, улыбнулся, но она не приняла его веселого расположения.