Закованный в свободный воздух, бредёт по утру человек, похожий на хрустальный шар. Что может он узнать, что знает, когда, как рыба, заточён между пространством и безмолвьем, когда листва лукаво прячет от глаз его всех мошек зла? И я решил, как грустный пастырь, обманутый натуралист и примирившийся географ, открыть ему глаза на мир, — встав на пути, я говорю: слезай с велосипеда, милый. Я говорю ему: простак, питающийся кислородом, неужто ты забыл про слёзы и унижения трущоб? Забыл, что кое-где штыком, а где-то палкой и камнями, там воронёным пистолетом, в Чикаго вилкой и ножом свежуют робкие тела, лакают кровь из горла горлиц и рубят головы арбузам? Он рот открыл от удивленья, а я сказал ему: нет права жить кислородною заботой и облачать себя в прозрачность. Войди в дома, где правит мрак, в угрюмый переулок смерти, потрогай кровь, отведай ужас, с другими раздели беду. А путник оглядел меня своим отсутствующим взглядом и удалился в свете солнца, не удостоив пониманьем. А я подумал: вот несчастье — беседовать с самим собой…