Увечный бог

– Здесь, сержант.

– Жить будешь?

– Поглядел тут одному в глаза, - сказал солдат. Одна сторона лица была залита кровью, но чужой.
– У гиен во взгляде больше разума.
– Он взмахнул окровавленным кинжалом.
– Капрал меня толкнул...

Человек, на которого указал Корик, стоял на коленях. Плотный, широкоплечий; в боку торчит рукоять ножа. Кровь текла из ноздрей и рта, пенясь и булькая.

Тарр огляделся, ухватил взором Бутыла. Подошел ближе.
– Улыба. Погляди на меня, солдат.

Она подняла голову: - Корик верно говорит, сержант - мы не слепые и не тупые. Поймала тот самый толчок, в обмен подарила ему ножик.

Тарр смотрел на Бутыла.

Бутыл кивнул.
– Между ними было двенадцать шагов, темнота и толпа.

Умирающий капрал опустил обросший подбородок на грудь; казалось, он созерцает свои колени. Корабб подошел и шевельнул его. Мужчина упал. Сотрясение тела породило еще один, последний, выплеск пенистой крови.

– Двоих?
– спросил Тарр.

Бутыл ощутил ненависть в глазах столпившихся пехотинцев. Вздрогнул, когда Корабб отозвался: - Троих, сержант. Двое отвлекали, еще двое тишком лезли к фургону. Я повалил первого, потом Карак погнался за другим - наверное, еще ловит.

– Он в толпе?
– воскликнул Тарр.
– Дыханье Худа!

Улыба встала и, пьяно шатаясь, подошла к мертвому капралу. Вынула нож.
– Неправильно, - буркнула она, становясь лицом к толпе.
– Мы охраняем пустые фляги, поняли, уроды?!

Кто-то крикнул: - Не мы, морпех. То была банда кулака.

Бутыл сморщился. "Блистига. Боги подлые!"

– Просто отстаньте от нас, - сказала Улыба и отвернулась.

Вернулся Каракатица, поймал взгляд Тарра и как бы случайно погладил висящий под рукой арбалет.

Сержант обратился к бурлакам: - Натягивай веревки, солдаты - давайте снова ее сдвинем.

Улыба сказала Бутылу: - Убивать своих - неправильно.

– Согласен.

– Ты встал за спиной. Спасибо.

Он кивнул.

Толпа пехотинцев таяла. Фура начала двигаться, взвод пошел рядом. Трупы скоро оказались позади.

– Безумие, - сказал вскоре Корабб.
– В Семи Городах...

– Не нужно рассказывать, - прервал Каракатица.
– Мы там были, не забыл?

– Нет. Просто сказал. Безумие жажды...

– Это было спланировано.

– Капрал - да. Но не дурак, напавший на Корика.

– А те, что лезли сзади? Спланировано, Корабб. Чей-то приказ. Не безумие. Ничего подобного.

– Я же о регулярах позади. Сползаются на запах крови.

Никто не стал отвечать. Бутыл заметил, что еще сжимает меч и со вздохом его спрятал.

***

Курнос взял рубаху с пятнами крови и затолкал за ошейник кожаного ремня, защищая шею - кожа уже стерлась, над ключицей показалось сырое мясо. Кто принес ему теплую, мокрую рубаху и чья на ней кровь, ему было не интересно - он уже добавил собственной.

Фургон тяжел. Еще тяжелее теперь, когда дети уселись на груде провианта. Но... их много, а тяжесть вполне терпимая. Потому что одна кожа и кости. Ему не нравилось об этом думать. В детстве выпадали голодные времена, но папаша всегда приносил что-нибудь своим мальцам (среди которых Курнос был самым мелким). Ошметки. Но есть можно было. А мамаша уходила с другими мамашами на несколько дней и ночей, возвращалась иногда побитая, иногда в слезах - но на столе лежали монеты, и монеты превращались в еду. В такие времена папаша имел обыкновение без конца ругаться.

Но делал все, чтобы прокормить мальцов. "Мои клевые мальцы", любил он говорить. А спустя годы, когда гарнизон ушел из города, маме уже не удавалось зарабатывать привычным путем, но папа стал гораздо счастливее. Старшие братья Курноса уже пропали - двое на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше и которую Курнос втайне любил до безумия, и хорошо, что он сбежал, ведь братцу не понравилось бы, что он делал с пьяной Карас за амбаром - а может, и понравилось бы. Так или иначе, было весело...

Он увидел впереди мальчишку. Несет мешок. Руки в крови, он их лижет.

"Ты мне рубашку принес?" – Нехорошо, малец, - сказал он.
– Не пей кровь.

Мальчишка нахмурился и продолжил облизывать руки, пока они не очистились.

... и он потом слыхал, что одного братца убили под Натилогом а второй вернулся с одной ногой, а потом пришли пенсионы и папа с мамой перестали нуждаться, особенно когда Курнос сам записался и посылал две трети жалования домой. Половина шла папе и маме, а вторая треть брату и жене, ведь он чувствовал вину за ребеночка и вообще.

Все же нехорошо, когда голодают юные, а особенно до истощения. Папаша любил говаривать; "Ежли не можешь кормить, так не делай. Гордый шест Худа, не нужно быть гением, чтоб это понимать!" Точно, не нужно. Вот почему Курнос продолжал кормить своего недоноска и кормил бы, если бы их не изгнали, сделали вне закона и дезертирами и всеми теми именами, какими зовут военных, ежли они делают не то что приказано. Но сейчас тот малец должен уже вырасти и работать, да и братец уже не сулит награду за голову Курноса. Может, все стало спокойно, пыль улеглась.

Приятно так думать. Но теперь он пошел и упал в любовь к Поденке и Острячке, и разве это не глупо, раз их две, а он всего один. Не то чтобы тут была проблема. Но у женщин насчет этого причуды. И насчет многого еще, вот отчего с ними одни проблемы.

Женщина справа споткнулась. Курнос выставил руку и поднял ее на ноги. Женщина пропыхтела спасибо.

Ну, женщины. Он только и думает о...

– Ты Курнос, да?

Он глянул сверху вниз. Невысокая, с большими, сильными ногами - ну, не повезло ей нынче. Раньше от таких ног мужики слюни пускали, а теперь запрягли ее в...
– Да, это я.

– Заглянуть хотел, да?

– Нет.

– Слышала, тебе одно ухо два раза откусили.

– И?

– И, э... как такое возможно?

– Не спрашивай. Во всем Вздорр виноват.

– Непотребос Вздорр? Ты с ним сражался?

– Может быть. Береги дыхание, солдат. Видишь того мальца? Ничего не говорит, потому как умный.

– Потому что не знает малазанского.

– Отговорка не хуже любой другой. Да ладно, тащи себе и думай о приятном. Отвлекайся от неприятного.