Уверение Фомы. Рассказы. Очерки. Записи

– «После сорока лет человек должен умирать, потому что страшится он взирать на увядающую плоть свою». Нарастающая физическая немощь ужасает нас, да? Особенно женщин.

– Да, должен, – согласилась Аля, вздохнула.

– «Этот страх безпримерный в башке суеверной, твоей умной, дурной, переменчивой, верной, – жадный опыт боязни, тоски, отторженья, я лечил бы одним – чудом изнеможенья. Потому что за ним – проступает дорога, на которой уста произносят два слога; два почти невесомых, протяжных, похожих, остающихся, льнущих, ничуть не прохожих… О, я помню: боящийся – несовершенен в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням. О, я знаю, что дверь отворяет отвага, и летает безкрылая белка-летяга… Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет: ужас прежний – на ноль, побеждая, помножит, чтоб отринуть навек злой навет сопромата. Сочлененье и тренье – завет, не расплата. Плоть – сквозь плен осязанья и слуха – прозревая, восходит к подножию духа, тех прославив, кто в боязной жизни прощальной льды расплавил телесною лампой паяльной».

– Не поможет, – вздохнула Алина. – Можно сказать, её уже и нет.

«Да уж, – подумал Плотов. – Трещит по швам. Того и гляди, разлетится в клочья. В последний раз. И ведь больше не срастется, как лягушкина шкура. Года не те. Не пришла ли пора отчаливать, по кусочку, – в инобытие?».

– А ты много стихов помнишь, – сказала Алина.

– Чересчур. Особенно чужих. Прочтёшь там, в дневниках, мы с Учителем много об этом говорили: как скрытый мелос, расплесканный во Вселенной, в поиске воплощения находит проводника, через которого изливается. Иногда ночью вскочишь и слышишь. Мука. Изредка, правда, сладостная… К примеру, тычется новая мелодия, ещё не узнанная. Она существовала вечно, до тебя, но тебе поручили её извлечь из некоего светящегося яйцеобразного объёма. Ты её словно угадываешь и, зачастую мучась, тянешь сюда, в мир, пытаешься оформить. И – как на игле, жить без этого уже не можешь. В общем, вся жизнь на это и ушла.

– Не вся ещё. Поживи.

– Кто знает?..

– Сенечка, ты такой тонкий…

– Я толстый. Но нервный. «Грустный и нервный мальчик…»

– Просто очень эмоциональный.

– Ты ёжиков любишь?

– А кто их не любит?

– Есть такой анекдотец. Сидит ёжик на пне и медитирует: «Я сильный… Я очень сильный… Я невероятно сильный…» Мимо идёт мишка. Бац ёжика лапой! Ёжик летит и продолжает медитацию: «Но я лёгкий!.. Я очень лёгкий!.. Я невероятно лёгкий…»

– Буддистский такой ёжик. Ты думаешь, это про тебя?

– В смысле «я толстый, но очень нервный»? Нет, я, пожалуй, не ёжик… Я мишка.

– Тогда ёжик – это я.

– Ёжик в тумане. Заблудившийся и растерявшийся.

Алина с лёгким прищуром, угадывавшимся при тусклом свете далёкого фонаря, тихо сказала:

– Ты мишка тонкий и нежный.

– Не бывает таких мишек.

– Ты же – есть?

При очередном поцелуе скрипкин футляр, который Аля несла в левой руке, не успел ускользнуть и оказался защемленным рвущимися друг к другу телами. Прямо там.

– Скрипка, давайте жить вместе, – выдохнул Плотов Алине в губы, уже целуя.

Она засмеялась, не отнимая рта.

6

Несказанное предощущение чего-то невозможного, но вот – становившегося реальностью, настолько переполняло Плотова, что он даже почти успокоился. Ему столь много и высоко хотелось объяснить Алине, он так ясно видел весь этот массив чувств и слов, что сразу запнулся, внутренне обозревая его.

Примолк и поймал её взгляд сбоку-снизу. А как сказать? Она ведь всё равно не поверит. Может принять его слова за пьяный трёп, за минутное суесловие безкостного языка, за «литературу». Слушать-то ей будет скорей всего приятно, но дело – в другом.

– У меня нет задачи «всенепременнейшим образом» соблазнить тебя, распустить павлиньи перья, – Плотов говорил с уверенностью и свободой странника, идущего по горному плато; он был высоко, но на равнине. – А потому я счастливо спокоен. Скажу простую правду, и других слов пока нет: у меня крышу от тебя сносит.

– Да уж, если бы я тебя сегодня не «затащила»… – мягко и вместе с тем иронично, вроде бы недоверчиво возразила Аля.

– Не вижу противоречия… А кто вообще кого может затащить против воли? Кто кого может чему-то научить? Человек может лишь научить-ся и затащить-ся. Нет?

Плотов подумал: она возвращает ему его самого, возвращает его родной с детства город, неожиданным образом претворяя в жизнь давно ставшие иными улочки-дома, а также изменившихся и даже покинувших мир персонажей. Её явление возвращало Плотову его, живого, снова в полноте поворачивало лицом к огромной, непознанной, пока ещё предстоявшей жизни – как в юности.

Убитость, инерция существования там, в городе С., отходили на задний план, как прячется на иконе или живописном полотне старое изображение – не умирая навеки, но скрываясь под новой записью. Сейчас, благодаря Алине, слои менялись местами. И уже всерьёз чаялось, что дело вовсе не в нимбе алкогольных паров, овевавших милую головушку, а что она испытывает нечто подобное охватившей его сладостной муке бытия, что и она глядит так же, как он на неё: словно улетая в тоннель влекущего лица. И когда их лица складываются воедино, то за боковым зрением остаются, словно за скобками в предложении, и ночь с упавшими на тротуар листьями, и редкие светящиеся окна, и все сонмы: мужья, жёны, любовники, любовницы, мужики-и-бабы, гаремы-блин-серали, вращающиеся неподалёку на постоянно-переменных орбитах, дети, весь мир, и-жизнь-и-смерть… Да, да, да! И смерть, да!.. О, великий эгоизм двоих-как-одного, во мгновение приносящий в жертву, как ферзя в шахматной партии, всё-что-кроме-него-самого, но не знающий, что за этим воспоследует – торжество или падение собственного короля… Но бывает ли вообще в природе это два-как-одно?

– А-а-а, – Плотов махнул рукой, безсильный объяснить.

– Что, что? – тревожно заглянув в его лицо, спросила Алина, уловившая досаду иль безысходность.

– Да что сказать? И поверишь ли? Для меня это и есть та самая встреча, не о таких ли ночах Алексан-свет-наш-Сергеич говорил, что бывает их, сколько там, одна-две в жизни?

Для Плотова эта встреча была такой третьей, что уж тут поделать, не первой, да, годков-то и ему уж, почти полста, жуть! Первая была в двадцать, а вторая – с тридцати трёх на тридцать четыре, а вот и эта приспела. Не будешь же рассказывать, что с первой он почти четверть века «состоит в законном браке», а после второй существовал как после ядерной бомбардировки, по сей день неся в себе все разрушительные последствия. Натурально разрушительные: духовно, психологически, физически. «Что ж, вслед за ней другие были», – как заметил тот же язва-Лепорелло. Уж лучше молчать. Скажешь разве о совпадениях – что и любимую им с детства и по сей день, влюблённую в него родную тётку, одну из самых дорогих в его жизни людей, тоже зовут Алиной, и что Алина внешне на неё сильно похожа, и что вторую его возлюбленную – фантастика! – тоже звали (и зовут, разумеется, ибо она жива и в известной мере благополучна) точно так же… И что всё это – знаки, знаки, знаки!

Надо ли и это говорить? Скажешь, а она вдруг тебе ответит, что у неё своих тринадцать «знаков» в жизни, таких, как ты, Арсениев Данилычей; а опосля – пришлёт трезвую и леденящую эсэмэсину (о, ненавистный телефон, убийца человеческих уз!), де, давай поживём-понаблюдаем, зачем мы нужны друг другу, да и нужны ли.

Прав был персонаж златоуста-Платонова: «А зачем тебе истина? Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко».

Но если язык нам дан как средство общения, то, конечно, нужно пытаться, как это ни мучительно, включать его в создание коммуникативных мостов, ну как ещё донесёшь до другого человека свое сокровенное? Но, о Господи, какая бездна, зазор непонимания подстерегает нас на словесном пути! Как рассказать жизнь, как рассказать хотя бы чувство?

Или молчать? Но тогда как она узнает о том, что с ним происходит? Ведь ему важно, чтобы она узнала. А может, ей легче станет – от одного лишь свидетельства его чувства. Что она – не «старая», а ровно такая, какая ему нужна, какая должна быть…

– У меня есть мужчина, – вдруг отчиталась она, с интонацией, говорившей о полном обнулении того, что было между ними минуты назад.

«Не то, не то, не то… Не тот звук!» – внутренне заныл Плотов и выдал, кривясь:

– Это ты о мальчишке, вашем шофёре?

– У тебя хорошие источники информации.

– Всего лишь реплика некоей доброжелательницы.

– Я так и думала… Одна?

– Что?

– Реплика.

– Больше.

– Мило.

– Достаточно одной таблэтки… Да, непреходяще известное сужденьице: «Милочка, не берите в любовники поэтов; лучшие любовники – это шофёры и дворники». Так, кажется, а, Айседора?

– Пожалуйста, не надо.

«Бабка надвое гадает. Что, голубка, выпадает? Две надежды увядают, посерёдке зреет ложь. Не имеют повторенья жизнь – в стихах, Творец – в творенье. Ночью ставишь ударенье – утром губ не разомкнёшь…».