Ужин с соблазнителем

— Она все перепишет на тебя.

… Я проснулась в кромешной тьме. Рядом кто-то посапывал. Я спустила ноги и громко вскрикнула. Потому что мои пятки коснулись чего-то мягкого, теплого и липкого.

В следующее мгновение вспыхнул свет. Я подняла голову. Наши взгляды встретились. Михаил был пьян и едва держался на ногах.

— Все в порядке, барышня. Лишь бы все были живы.

Он медленно повернулся и вышел.

Я опустила глаза и увидела Боба. Он был в чем мама родила и крепко спал, широко раскинув ноги. Его живот был залит чем-то голубым.

— О Боже! — вырвалось у меня.

— Вы меня звали? — Михаил опять стоял на пороге. — А что делает здесь этот монах?

Он смотрел куда-то мимо меня. Я повернула голову. Василий тоже был голый, и его тело тоже лоснилось чем-то голубым.

Я заорала как недорезанный поросенок и вдруг обнаружила, что и на мне ничего нет. Михаил кинул в меня какой-то тряпкой. От нее воняло бензином, но я с благодарностью обмоталась ею.

Потом я скатилась по лестнице и выскочила во двор. И очутилась в чьих-то крепких сильных объятиях. Меня била дрожь, я не могла вымолвить ни слова. Да и какими словами можно было передать мое отвращение к себе?

— Успокойся, успокойся, — шептал чей-то голос. — Все пройдет, все простится. Я знал, что в этом доме поселился дьявол.

— Что я наделала… Ты представить себе не можешь. Ты такой чистый, такой…

И захлебнулась собственными слезами и уткнулась в бессилии в плечо Глеба.

Он увлек меня к Волге и велел искупаться. Сам стоял на берегу и следил, как я плаваю в темной тяжелой воде. Потом Глеб снял с себя хламиду и заботливо укутал меня. Сам остался в стареньких джинсах и майке.

Мы сидели рядышком на песке, и я тихо скулила, уперевшись лбом в его жесткие колени. Он шептал надо мной какую-то молитву, но я не могла разобрать ни слова. Мне не нужны были слова — мне нужно было его участие.

— Ты чистый, ты такой чистый… — бормотала я. — Ты не должен ко мне прикасаться. Я грязная, мерзкая. Я… я ничтожество.

Я выплеснула Глебу все, что накопилось во мне за те несколько дней, что я прожила в этом странном доме. Рассказала все без утайки, ни капли себя не оправдывая, — наоборот, постаралась выставить себя в неприглядном виде. Я делала это потому, что чувствовала особое удовлетворение от ненависти, которую испытывала к себе. А ведь совсем недавно я так себя любила… И была полна гордыни от того, что я такая, какая есть. Мой рассказ был путаным и сбивчивым. Он начинался со слова «я», им и заканчивался. Словом, это была исповедь суперэгоистки.

— Как мне жить дальше? Я не смогу жить дальше, понимаешь? Я ненавижу себя. Я…

— А кто сказал, что мы должны себя любить? — спросил у меня Глеб.

— Но я не могу ненавидеть себя. Это мерзкое чувство. Я должна себя любить. Как ты не можешь этого понять?

— Когда-то я очень любил себя. И презирал окружающих. Бог дал мне понять, что я живу неправедно. Спасибо тебе, Господи, за страдания, которые ты мне послал. Они смягчили мою душу, открыли ее для любви к ближнему.

— Я не хочу страдать. Почему я должна страдать? Я гадкая, грязная, развратная, но я боюсь страданий. Зачем жить, если впереди ждут сплошные страдания и муки?

— Страдать бывает сладко. Особенно когда осознаешь, что это расплата за зло, которое ты натворил.

— Это мазохизм. Я этого не понимаю, Господи, как же мне ужасно. Сделай что-нибудь, чтобы мне стало легче.

Меня вывернуло наизнанку. Потом я лежала пластом на холодном мокром песке, и надо мной насмешливо мерцали звезды. Я ощущала себя частью мироздания. Но если раньше это чувство вселяло в меня гордость и восторг, теперь оно терзало меня и заставляло ощутить сполна собственное ничтожество. Ведь я вдруг поняла: мироздание родилось в жутких — нечеловеческих — муках и существует лишь благодаря им.

— Я приду к тебе утром, — сказал Глеб, помогая мне подняться с песка.

— Возьми меня с собой.

Я вцепилась обеими руками ему в плечо.

— Нельзя. Ты должна остаться здесь.

— Нет. Я приплыву к тебе. Я не могу сейчас остаться наедине с собой.

— Можешь. Ты все можешь. Ты сделана из очень крепкого материала. Как и я. Только прошу тебя: не осуждай его слишком строго.

— Я его ненавижу. Он надругался надо мной. Он…

Я задохнулась от бессильной ярости.

— Помоги ему. И тебе станет легче.

— Это абсурд. Если это называется христианством, пускай я лучше останусь язычницей.

— Человек обязан идти вперед, а не назад.

— Я никому ничем не обязана.

Глеб громко вздохнул.

— Ты слишком похожа на меня. Я сопротивлялся добру до последней минуты. И сдался на милость Господа, уже когда было поздно что-то изменить.

— Хочешь сказать, что я должна благодарить этого негодяя за то, что он со мной сделал?

— Да.

— Ну уж нет. Думаешь, если ты напялил на меня монашескую хламиду, то и душу мою подчинил себе? Возьми ее!

Я вылезла из нее, как из шкуры, и швырнула Глебу. Я обернулась на середине лестницы. Глеб стоял с опущенной головой. Хламида лежала у его ног, как убитый зверь.

Я закрылась на ключ и задернула шторы. Я металась по комнате, натыкаясь на мебель. Словом, я не знала, что мне делать. В следующее мгновение я поняла, что не чувствую ни боли, ни печали, ни раскаяния. Я отупела — физически, морально, духовно. Испытать подобное не пожелаю никому — даже самому лютому врагу, если такой у меня появится.

Я очнулась на полу. Я сидела, обхватив руками колени, и выла самым натуральным образом, уставившись в темный потолок. От собственного воя у меня по спине бегали мурашки. Но я не могла остановиться.

В конце концов я зажала рот обеими руками и долго сидела, бессмысленно таращась по сторонам. Пока не услышала за дверью поскуливание. Ну, конечно же, я забыла накормить с вечера собак.

Жалость к этим большим и сильным и в то же время так зависящим от хозяев животным оживила мою душу и наполнила жизнь похожим на смысл ощущением. (Я нередко спрашиваю себя: на какую еще Голгофу заведут человечество эти бесконечные поиски смысла бытия?). Я завернулась в халат и вышла на крыльцо.

В большом доме было темно и тихо.

Я долго искала паспорт. Дело в том, что я приняла решение уехать домой. Мне казалось, что для меня это единственная возможность выжить.

Я была уверена, что паспорт лежит в моей сумке. Я перетрясла не только ее, но и чемодан со всем содержимым. Напрасно. В конце концов я поняла, что мне так или иначе придется обратиться к Бобу.

Он расхаживал по мастерской в легком коротком халате и босой. Вид у него был взъерошенный и очень возбужденный.