Ужин с соблазнителем

— Но что мне делать? Меня выгнала жена. У меня депрессия, и я не могу писать картины.

— Стань жиголо. Бабы готовы платить за подобные услуги большие деньги.

— Ты издеваешься надо мной! Мерзавец!»

Я услышала звонкие хлопки и поняла, что Боб бил Сотникова по щекам.

Раздался смех.

Я поняла, что это была реакция Сотникова на удары Боба.

«— Ты зря поспешил с девчонкой. Она брала в рот мой х… когда я нервничал. Это очень помогает.

— Старый кобель!

— Осторожно. Он заряжен. Возьми его в правую руку. — Раздался выстрел. Кто-то громко вскрикнул. — Я же предупреждал, что он…»

Еще один выстрел. Скрипнули пружины кровати. Кто-то, вероятно Боб, громко и протяжно всхлипнул. Хлопнула дверь. Я слышала, как на пол мерно капает кровь.

— Он прострелил себе ногу. — Я обернулась, услышав голос Глеба. — Он пришел ко мне ночью весь в крови. Я жил тогда в брошенной избе на краю Вербовки. Он плакал и просил у меня прощения. Он сказал, что на него словно затмение нашло. Я просил его никому об этом не рассказывать. Это бы только затянуло развязку. Но самое ужасное заключается в том, что в ту ночь я валялся без сна и все изобретал способ убийства родного отца. Совершивший в мыслях да не бросит камня в совершившего во плоти.

— Значит, дом на самом деле принадлежит тебе. И по всем документам тоже. — Я почувствовала внезапное облегчение. Словно пролежала долго под огромным камнем, который наконец догадались с меня снять. — Я так и знала.

— Нет. — Это сказал Василий. — Сотников отдал завещание отцу — он доверял ему до последнего вздоха. Тот его уничтожил. Дом принадлежит тебе. А ты обещала продать его и поделиться деньгами. Его необходимо продать. Иначе здесь снова прольется кровь.

Мне оказалось не по карману заплатить госпошлину за вступление в право наследования. Деньги мне дал Михаил. У них с Василием, как я поняла, были не просто натянутые, а почти враждебные отношения. Меня это не удивляло — в последнее время я словно потеряла способность удивляться. Василий, как я поняла из обрывочных фраз, тоже был сыном Сусанны, но она никогда не упоминала об этом. Почему?..

Через месяц я получила от Василия письмо. Он сообщил, что умер Михаил. И что его похоронили согласно его просьбе во дворе монастыря.

«Отец Афанасий поселил в доме Глеба, — написал Василий. — Это ему в наказание за то, что он нарушил епитимью. Два раза в неделю я вожу ему хлеб и чай».

И ни слова о продаже дома.

Еще через два с половиной месяца пришло это — последнее — письмо. Не знаю, кто его написал: оно было без подписи. Когда мама прочитала его, у нее поднялось давление и по ночам ее стали преследовать кошмары. Она сказала мне, что это письмо мог написать только потенциальный самоубийца.

«Он принял смерть безропотно и даже с благодарностью. Его лицо было безмятежно спокойным. Я обмыл его тело прохладной речной водой и завернул в чистую простыню. Я привязал к его туловищу старый мельничный жернов, который он таскал за собой последний месяц на цепи. Река приняла его охотно. Я долго вглядывался в толщу вод. Я видел его там. Он искупил чужие грехи, не успев совершить своих. Ему воздастся за это сторицей. А мне остается молиться за мою пропащую душу. Аминь».

Местные жители утверждали, что в том доме произошло еще одно убийство, в котором были замешаны монахи. Дело в том, что они вдруг покинули монастырь, побросав нехитрую церковную утварь, ульи, богатый урожай фруктов и овощей.

— Святого убили. Самого невинного, — рассказывала мне одна старуха. — Он ходил по дворам и все выспрашивал, какая кому помощь нужна. Помню, мне старую березу спилил, дверь входную починил, а моей соседке и вовсе новую сколотил. Ловкий был парень и очень сильный, хоть и монах. Они его хитро убили — спихнули с обрыва камень, а потом приехали на лодке — старик и молодой, и сделали вид, что это Божьих рук дело. Я неверующая, а все равно знаю, что Бог не может сделать такое, потому как он добрый и снисходительный к нашим слабостям. А вот люди, те что угодно могут друг над другом сотворить. Особенно если дело о деньгах заходит.

…Все исчезли куда-то. А, может, никого и не было? И этот дом с видом на роскошные, словно сошедшие со страниц книг моей мечтательной юности дали — не приснился ли он мне?

В который раз достаю из ящика стола платочек с инициалами Р.С. От него пахнет туалетной водой моей закадычной школьной подруги, с которой мы, помню, делили последний рубль и даже гривенник, но так и не смогли поделить чужое наследство. Я смотрю на гербовую бумагу. Здесь черным по белому написано, что мне принадлежит строение площадью в 250 кв. м., а также 2,07 га земли в н-ском районе Самарской области и так далее. Она совсем ничего не весит, эта бумага, но иногда она кажется мне тяжелее того жернова, который таскал за собой повсюду Глеб в последний месяц своей недолгой жизни.

Я думаю о том, что в тот последний месяц он был счастлив как никогда. Если я поделюсь с кем-либо этими мыслями, меня сочтут сумасшедшей.

Я молчу. Я лежу ночами без сна и вспоминаю этот дом. Ночами мне хочется поехать туда, поселиться совсем одной. Может, со временем мне захочется таскать за собой какой-нибудь жернов или гирю. Ибо я поняла, что казавшееся когда-то смешным на самом деле вдруг оказывается прекрасным. И наоборот.

Но об этом говорил еще Экклезиаст.

* * *

Помню, я пребывала в состоянии острейшей обиды, в чем не осмеливалась признаться самой себе. Дело в том, что моя мать после десяти с лишним лет, всецело отданных мне, вдруг обзавелась любовником, вышла за него замуж и, как мне казалось, отгородилась своей новой любовью от всего мира, в том числе и от меня, и я уже не могла распоряжаться ею, как делала это раньше. Мы все собственники в любви, хоть и не спешим в этом признаваться.

В ту пору я закончила десятилетку и решила назло матери не поступать в институт, разумеется, свой поступок я объясняла себе иначе, а главное, в конце концов сама поверила в это объяснение. Словом, я сказала: хочу сделать передышку и оглядеться по сторонам. И, кажется, добавила: лошадь и то время от времени выпрягают из упряжки и пускают пастись на луг.

Я отключила телефон и назло всем, себе в первую очередь, валялась допоздна в постели. Потом, немытая и нечесаная, раскладывала на ковре пасьянс, ничего не загадывая. Потому что у меня не было никаких желаний. Ближе к вечеру включала телефон, чтобы позвонить матери и доложить ей о том, что у меня все в порядке. Этот разговор носил сугубо формальный характер и напоминал диалог из плохой современной пьесы о разобщенности людей в большом городе.

— Это я, мама.

— Слышу, родненькая. Все в порядке?

— В полнейшем. А у тебя?

— Как раз сейчас говорили с Игорем о тебе.

— Понятно. На дачу едете?

— В субботу утром. Может, и ты с нами соберешься?

— Нет. Ну, ладно, до завтра.

— Постой. У тебя с финансами нормально?

— Да.

— Точно?

— Стопроцентно.

— Тогда я тебя крепко целую. Игорь передает…

Я швыряла трубку, выдергивала из розетки шнур и закуривала сигарету. Курить я начала тоже назло матери.

В тот день прежде чем выдернуть из розетки телефонный шнур, я прошлепала в кухню за спичками. Я не сразу отреагировала на звонок, но он оказался очень настойчивым.