Ужин

Уже через неделю лекарства заработали, раньше положенного срока. Я не был готов к этому. Я этого боялся. Прежде всего боялся, что лекарства будут воздействовать на меня без моего ведома. Расстройство личности — вот что меня пугало. Я хоть и стану более сносным для окружения, но сам себя потеряю. Инструкции к таблеткам пестрели описаниями опасных побочных эффектов. С «тошнотой», «сухостью кожи» и «отсутствием аппетита» еще можно жить. Но как быть с «чувством страха», «гипервентиляцией» и «потерей памяти»?

— Это сильнодействующие таблетки, — предупредил я Клэр. — Я, конечно, буду их пить, у меня нет выбора, но ты должна мне обещать, что дашь мне сигнал, если заметишь что-то неладное. Если я начну забывать что-то важное или странно себя вести. Тогда я вмиг завяжу с лечением.

Но мои опасения оказались напрасными. Однажды в воскресенье, дней через пять после того, как закончилась первая пачка таблеток, я лежал на диване в гостиной с пухлым выпуском субботней газеты на животе. Через стеклянные раздвижные двери я смотрел в сад, где в тот момент как раз начал накрапывать дождик. На небе весь день белые облачка чередовались с тучами, дул сильный ветер. Сразу добавлю, что мой дом, моя гостиная и особенно мое собственное пребывание в этом доме и в этой гостиной в последние месяцы часто меня тревожили. Этот страх был напрямую связан со скопищем мне подобных в таких же домах и гостиных. Страх одолевал меня вечерами, в темноте, когда все уже, как правило, были дома. С дивана, где я лежал, сквозь кусты и деревья в саду мне открывались освещенные окна на другой стороне улицы. Самих людей я видел редко, но освещенные окна выдавали их присутствие. Поймите меня правильно — я не боялся людей как таковых, человеческого рода в целом. У меня не случалось приступов удушья в людской толпе, я не чурался знакомых, с удовольствием ходил в гости, участвуя во всеобщем веселье. Нет, дело было в другом — во временности всех этих особей в их гостиных, домах, блоках, районах с лабиринтом улиц и площадей.

Вот так я лежал вечерами на диване в нашей гостиной и, глядя в сад, размышлял обо всем этом. Я чувствовал, что пора остановиться и не слишком углубляться в данную материю. Но тщетно — в своих раздумьях я всегда погружался на самое дно. Люди повсюду, думал я, сейчас они развалились на диванах в гостиных, похожих на мою. Скоро они отправятся спать, поворочаются немножко, скажут друг другу что-нибудь ласковое или, наоборот, в упрямом молчании отвернутся друг от друга после очередной ссоры и потушат свет. Я думал о времени, точнее, об утекающем в песок времени, о его необъятности, о том, каким тягучим и пустым может быть всего один час. Что уж говорить о световых годах? Я думал о множестве людей, не столько даже о перенаселении, загрязнении или нехватке пищи на нашей планете, сколько собственно о количествах. Три миллиона или шесть миллиардов — заложен ли какой-нибудь смысл в этих числах? На этой стадии к горлу подступали первые спазмы тошноты. Не следует думать, что на Земле слишком много людей, но их действительно избыток, не унимался я. Я вспоминал своих учеников. У них впереди целая жизнь. А мне и один час уже кажется бесконечно длинным! Им предстоит найти работу, завести семью, родить детей. Их дети тоже пойдут в школу на урок истории, хотя уже и не ко мне. Мое сознание заполняло лишь безмерное сонмище людей, но не сами люди. Я задыхался. Хотя внешне и не давал никому повода для волнения, разве только моя газета по-прежнему лежала нераскрытой у меня на животе. Я представлял себе, как в комнату с бокалом красного вина входит Клэр: «Хочешь пивка?» «Да, с удовольствием», — следовало ответить мне, дабы не вызывать подозрений. Я опасался, что мой голос прозвучит так, будто я только что проснулся или как вовсе не мой. Клэр подняла бы брови и спросила: «Что-то не так?» Разумеется, я стал бы рьяно убеждать ее в обратном, тем самым выдавая себя с головой, — чужим писклявым голоском я бы произнес: «Нет, все в порядке. А что?»

И что тогда? Тогда Клэр подсела бы ко мне на диван, взяла бы мои руки в свои ладони или положила бы руку мне на лоб, как бы проверяя, нет ли у меня температуры. Я знал, что дверь в нормальный мир открыта настежь. Клэр снова спросила бы меня, что случилось, и я бы снова рассеял ее озабоченность и тревогу, спокойно отвечая на ее вопросы. Нет, я просто замечтался. О чем? Сам уже не помню. Да ладно тебе, знаешь, сколько ты здесь уже лежишь, с газетой на животе? Полтора часа, а то и два! Я думал о саде: может, нам построить в саду домик? Паул… Да? Ты же не мечтал о саде все полтора часа? Нет, конечно нет, может, только последние четверть часа. А до этого?

В тот воскресный вечер, через неделю после встречи со школьным психологом, я впервые смотрел на наш сад тайных, душащих меня мыслей. Я слышал, как Клэр возится на кухне. По радио передавали незнакомую мне песню, в которой без конца повторялись слова «мой цветочек». Клэр тихонько подпевала.

— Что ты смеешься? — спросила она, чуть позже войдя в комнату с двумя кружками кофе.

— Просто так, — ответил я.

— Просто так? Ты бы посмотрел на себя. Ну прямо новообращенный христианин. Сама радость!

Я взглянул на нее и почувствовал тепло, приятное тепло, тепло пухового одеяла.

— Послушай… — сказал я, но вдруг замялся.

Я хотел заговорить о втором ребенке. В последние несколько месяцев мы не касались этой темы. Я подумал о разнице в возрасте наших детей, которая в лучшем случае составит почти пять лет. Сейчас или никогда. Но внутренний голос внушил мне, что сегодня не самый подходящий момент для подобного разговора, может, через пару дней, но не в воскресенье, в день, когда начали действовать лекарства.

— Я подумал, а не поставить ли нам в саду маленький домик, — сказал я.

33

Задним числом можно утверждать, что в то воскресенье я пережил некий апогей. А потом быстро привык к своему новому состоянию без двойного дна. Жизнь стала более ровной, менее яркой и как бы смазанной. Как на вечеринке, где все говорят и жестикулируют, но непонятно, что произносит каждый в отдельности. Жизнь без взлетов и падений. Что-то исчезло. Для людей, потерявших обоняние или вкус, самая изысканная еда на свете кажется пресной. Так иногда и я воспринимал свою новую жизнь как тарелку теплой еды, стынущей на столе. Я знал, что мне нужно есть, иначе я умру, но аппетита у меня не было.

Спустя несколько недель я предпринял последнюю попытку вернуть эйфорию того воскресного дня. Мишел только что уснул. Мы с Клэр лежали на диване и смотрели передачу о приговоренных к смерти американцах. У нас был широкий диван, и, чуть потеснившись, мы помещались на нем вдвоем.

— Я тут подумал, — сказал я. — Когда у нас родится второй ребенок, Мишелу исполнится уже пять.

— Да, я тоже об этом думала, — согласилась Клэр. — Это и в самом деле неудачная идея. Надо радоваться тому, что есть.

Я ощутил тепло своей жены и слегка сжал ее плечо. Я припомнил беседу со школьным психологом.

«У тебя брали анализ околоплодной жидкости?»

Я мог бы спросить это самым беспечным тоном. Жаль только, что я не мог заглянуть ей при этом в глаза. А может, и к лучшему.

А потом я подумал о нашем счастье. О нашей счастливой семье. Которой следует радоваться тому, что есть.

— Давай съездим куда-нибудь на выходные? — предложил я. — Арендуем домик на природе, например. Все втроем.

34

И что потом? Потом Клэр заболела. Клэр, в жизни не хворавшая, не единого дня не пролежавшая с гриппом в постели, очутилась в больнице. Да так внезапно, что мы не успели толком подготовиться. Утром она почувствовала недомогание, но все равно вышла из дома. Поцеловав меня на прощание в губы, она вскочила на велосипед и уехала. Когда я увидел ее днем, она уже была подключена к капельнице, а у изголовья ее больничной койки пищал монитор. Она попыталась улыбнуться, но это явно стоило ей огромных сил. Хирург пожелал переговорить со мной с глазу на глаз.

Я не буду распространяться здесь о том, что именно случилось с Клэр, это личное, я считаю. Это никого не касается, если она захочет, пусть сама и расскажет. Ограничусь лишь тем фактом, что болезнь эта не была смертельной, во всяком случае в самом начале об этом и речи не шло. Любимая тема знакомых, родственников, друзей и коллег. «Это не смертельно?» — спрашивали они по телефону. Приглушенным голосом, в котором сквозила жажда сенсации, — когда люди получают возможность приблизиться к смерти на безопасное для себя расстояние, они ее не упускают. Помню, как меня распирало желание утвердительно ответить на этот их вопрос: «Да, это смертельно». И услышать тишину на другом конце провода.