В чужих морях

– Он нуждается во мне. – Джон с гордостью кивает на портрет генерала. – Ну, не то чтобы во мне, но в моих рисунках. Для бортового журнала.

Я так понимаю, что все прекрасные картины в каюте, за исключением, вероятно, портретов, написаны им. Для своих юных лет он прекрасный художник. Он зарисовывает побережья и очертания земли, любопытных животных и людей, которых они встречают.

– Когда мы вернемся домой, их увидит сама королева! – Он гордо выпячивает худую грудь. – Хочешь, покажу еще? – И Джон становится на колени у сундука в ногах кровати прежде, чем я успеваю ответить «да».

Он достает рисунки и бережно кладет их на стол. Я беру шаткую табуретку и сажусь рядом, покачиваясь в такт волнам.

Вот черные утесы нависают над желто-красным кораблем, который швыряют чудовищные волны. Индейцы в юбках из птичьих перьев, вооруженные копьями, луками и стрелами. А вот изображение морских котиков, греющих животы на солнце, настолько живое, как будто я наблюдаю за ними через окно каюты.

А этих созданий я видела в Перу. Огромное стадо смотрит на меня. Я понимаю, что надолго застыла над рисунком. Джон кашлянул.

– Тебе нравятся овцеверблюды [13] .

– Они так называются?

– А почему нет? Тела как у овец, но длинные шеи. Ты была в Перу?

Я качаю головой.

– Они там везде. Выглядят странно, но ужасно сильные. И плюются, как матросы. Индейцы используют их как мы лошадей. А еще они вкусные.

– Ты их ел?!

– Мы страшно оголодали. Больше месяца не видели ничего, кроме вяленого мяса пингвинов.

– Что такое пингвин?

– Большая птица. – Он показывает рукой себе до пояса. – С белой головой. Пингвины не умеют ни летать, ни быстро бегать, чтобы спасти свои жалкие шкуры. У меня где-то здесь был рисунок.

13

Альпаки.

Он шуршит листами и находит его изображение. Жирная птица, похожая на собаку, которая стоит на задних лапах, выпрашивая объедки. Голова слишком маленькая по сравнению с телом, оранжевые уши утопают в складках шеи.

За пингвином прячется другой рисунок: картина боя в горящем здании. Солдаты на плоской крыше целятся из мушкетов в убегающих врагов. Из дверей мужчина выносит на спине раненого товарища. Из раны на бедре капает на землю темная кровь. Глаза раненого закрыты, голова запрокинута.

– Это я для себя рисовал, – глаза Джона вспыхивают. Он осторожно забирает рисунок. – Не для бортового журнала. Просто из головы. Меня там не было.

– Раненый – это генерал?

– В битве при Номбре-де-Диос, – кивает Джон. – Где он заработал свое состояние. Он вернулся с таким количеством испанского серебра, что использовал его как балласт. Хотя этот поход едва не стоил ему жизни.

Невозможно не узнать человека, который несет на спине генерала, прорываясь сквозь толпу вооруженных мушкетами испанцев.

– И его спас Диего?

Мальчик кивает, разглаживая кулаком загибающиеся углы рисунка.

– Он не хотел уходить из сокровищницы, хотя испанцы стояли у дверей. Диего унес его. С тех пор они всегда вместе, – говорит он. – Это было семь лет назад.

Он смотрит на рисунок. Углы больше не скручиваются, но он все равно прижимает их кулаком. Он кладет рисунок лицевой стороной вниз, на самое дно сундука. Держу пари, что генерал не знает об этой картине, и она его не порадует.

Джон собирает остальные рисунки и убирает их обратно в сундук. Какое-то время он сидит молча, покачиваясь вместе с кораблем, а потом спрашивает:

– Можно я тебя нарисую?

– Зачем?

– Потому что… ты другая.

Он разворачивает кожаный пенал и достает перо и чернила.

– А часто здесь бывают… женщины? – спрашиваю я. – Вы, наверное, приводите на борт девушек в портах?

Он качает головой.

– Генерал говорит, что похоть – это грех, а мы вершим Божью работу. Ты единственная. Богом клянусь, до тебя ни одна женщина не бывала в его каюте.

Он вскидывает бровь, глядя на меня, и возвращается к рисунку. Перо он держит так близко к кончику, что кажется, линии возникают у него из-под пальцев.

Он уже нарисовал мои распущенные волосы – в каюте я хожу с непокрытой головой – и добился значительного сходства. Дома они вызывали всеобщее восхищение буйством и густотой. Мама каждую ночь перед сном расчесывала их и умащивала до блеска.

Джон с большим мастерством выписывает обрамляющие лицо кудряшки и быстрым движением пера прочерчивает две вертикальные линии между бровями.

Пока я их не увидела, я и не догадывалась, какой злой выгляжу.

10

Неделю я провела в постели генерала.

Конечно, он использует меня, как считает нужным. Но не похоже, что получает от этого много удовольствия. Он уже начал от меня уставать. А дальше что? Вернет меня обратно в трюм? Или придумает что похуже?

Обычно Диего сервирует джентльменам вечернюю трапезу и приходит, чтобы убраться в каюте. В течение двух, иногда трех корабельных склянок мы остаемся одни. Матросы перекликаются на мачтах и реях. Музыка английских инструментов – виолы и рожка, по словам Джона, – доносится снизу из кают-компании. Идущие на вахту матросы поют псалмы, а те, кто спускается в трюм – непристойные частушки. Я думаю о Томасе под лестницей. Не стоило мне оставлять его одного.

Мы разговариваем, я и Диего, танцуя на грани, огибая острые углы. Он расспрашивает о местах, в которых я бывала: об Акапулько, Маниле и Перу. Сам он рассказывает о Кубе, где родился, и об Огненной Земле, где поступил на службу к генералу. Он метко характеризует людей на борту корабля – кто всегда любезен, а кого следует избегать как чумы. Я молчу, что и сама обладаю определенным опытом в таких делах.

В основном он говорит о генерале: его таланте мореплавателя, отваге в бою и огромных богатствах в трюме, которые принесут честь и славу не только ему, но и каждому моряку, который вернется с ним к берегам родной Англии.

Музыка внизу умолкает. Но пройдет еще два поворота часов и треть, прежде чем в каюте появится генерал. Он коротко кивнет мне, желая доброго вечера, и дружески поболтает с Диего. Потом над тазиком умоет руки и лицо водой из кувшина, поковыряет в зубах серебряной зубочисткой. А потом мы втроем будем укладываться на ночь: двое лягут на кровати, один на полу.

* * *

Сегодня Диего приходит, когда музыканты еще и не начинали играть. И, против обыкновения, с пустыми руками. Ни конфетки мне, ни финика, ни лакомства с генеральского стола.