В доме Шиллинга

Негритянка страдала вдвойн. Прислуга въ дом единогласно утверждала, что дитя непремнно умретъ, потому что ему являлся Адамъ. Паническій страхъ овладлъ всми посл пронзительныхъ криковъ мальчика, раздававшихся по всмъ коридорамъ и снямъ – никто не ршался ночью даже при полномъ освщеніи подходить къ групп Лаокоона, стоявшей у дверей салона съ украшенными рзьбою стнами, а Дебора дрожала всмъ тломъ при малйшемъ шорох въ сосдней комнат; она закрывала голову фартукомъ, чтобы не видть, какъ „ужасный человкъ“ вдругъ появится на порог, чтобы унести душу ея любимца.

Въ дом и саду Шиллинга царствовала мертвая тишина, о чемъ тщательно заботился самъ баронъ. Никто не смлъ громко говорить и ходить; вс звонки въ нижнемъ этаж были сняты, шумъ колесъ по гравію дорожекъ передняго сада былъ заглушенъ набросанной соломой, ни одна струя не била въ запертыхъ фонтанахъ, и шумный Пиратъ день и ночь сидлъ взаперти.

Въ эти тяжелые дни мастерская стояла совершенно пустой, баронъ Шиллингъ не покидалъ дома съ колоннами. Въ первую ночь онъ явился вмст съ докторомъ и съ тхъ поръ поселился въ одной изъ заднихъ комнатъ пристройки, чтобы всегда быть подъ рукой.

Сначала онъ приходилъ только на нсколько часовъ въ комнату больного; онъ чувствовалъ, что молчаливая сидлка, героически подавлявшая свою скорбь, не хочетъ, чтобы за ней наблюдали. Но постепенно его пребываніе у постели больного увеличивалось и не встрчало сопротивленія, силы Мерседесъ истощались, и она видла, что не найдетъ ни въ комъ боле надежной поддержки, чмъ въ этомъ человк, который безпокойно и съ глубокой нжностью слдилъ за ея любимцемъ. Она не встрчала его боле мрачнымъ отталкивающимъ взоромъ, когда онъ входилъ; его приближающіеся шаги не заставляли ее гнвно вздрагивать и измнять положеніе, въ которомъ она оставалась по цлымъ часамъ на ковр у постели больного малютки… Недавно еще она избгала всякаго сближенія съ нимъ, а теперь онъ приходилъ и уходилъ пользуясь ея безмолвнымъ согласіемъ, проводилъ ночи подл больного, настаивая на томъ, чтобы измученная Мерседесъ уходила отдохнуть въ смежную дтскую – и она подчинялась. Лицомъ къ лицу съ страшнымъ несчастіемъ, грозящимъ обрушиться на нее, исчезли вс разсужденія, преобладавшія въ ея гордой душ.

Они почти не разговаривали, но ихъ взаимныя сужденія другъ о друг смягчились. Онъ понималъ, что иметъ дло съ загадочной натурой, которая не поддавалась его наблюденіямъ, а иногда внезапно обнаруживала странныя загадочныя черты. Когда онъ отводилъ взоръ отъ постели больного, то ему казалось, что онъ видитъ сонъ. Казалось, гномы щедрой рукой разсыпали здсь цлый дождь своихъ подземныхъ сокровищъ, чтобы окружить прекрасную женщину холоднымъ блескомъ, такъ сверкали драгоцнныя каменья на всхъ принадлежностяхъ туалетнаго стола, даже на самомъ маленькомъ стаканчик сверкали рубины, точно изъ полускрытыхъ глазъ домового. А воздушное облако блыхъ кружевъ съ чуднымъ узоромъ изъ листьевъ и цвтовъ, спускавшееся надъ блымъ атласнымъ одяломъ и кружевными наволочками, блестящія цвтныя цыновки на паркет, дорогая мебель, такъ воздушно сдланная, какъ будто на ея шелковыхъ подушкахъ должны были сидть только феи, все это было привезено изъ-за морей съ роскошно отдланной виллы плантацій, чтобы сдлать нмецкій домъ сколько нибудь уютне и пріятне для избалованной дочери юга.

Для донны Мерседесъ утонченная роскошь была, очевидно, необходима, какъ воздухъ; это былъ элементъ, въ которомъ она находилась съ минуты своего рожденія и жила, балованная и лелянная; и эта самая женщина въ минуты опасности не подумала даже укрыться въ свое безопасное помстье, а бросилась въ центръ ожесточенной борьбы; изнженное ухо не испугалось пушечной пальбы и научилось слушаться грубой команды, нжныя ноги ходили по терновнику и колючимъ кустарникамъ, тонкія, украшенныя кольцами руки крпко сжимали смертоносное оружіе, а постель съ атласными одялами была замнена жесткой землей съ грубымъ солдатскимъ плащемъ, и вмсто кружевного полога надъ отдыхающей у бивачнаго огня разстилалось покрытое тучами небо.

Да, она была безпощадна и неумолимо жестока къ своему собственному изнженному тлу, когда дло касалось великаго вопроса, передъ которымъ она стояла съ неумолимой фанатической ненавистью къ тмъ, которые „безо всякаго на то права“ стремились достигнуть достойнаго человка существованія. „Люди?!“ воскликнула она недавно съ оскорбительной насмшкой въ разговор о возмутившихся неграхъ, можно было тогда подумать, что она принадлежитъ къ числу тхъ жестокихъ владтельницъ плантацій, которыя вмсто подушекъ для булавокъ употребляли тло своихъ рабынь, a между тмъ она такъ кротко и ласково говорила всегда съ Якомъ и Деборой. Изъ этихъ ли гордыхъ устъ исходили такіе нжные звуки?… Дебора съ испуга и огорченія сама захворала; она лежала въ дтской и съ какимъ-то ребяческимъ страхомъ отказывалась принимать прописанное ей лкарство. Баронъ Шиллингъ слышалъ, какъ заботилась о ней Мерседесъ, какъ кротко и съ какимъ неистощимымъ терпніемъ уговаривала ее; она даже не допускала, чтобы кто нибудъ, кром ея самой подавалъ пищу или поправлялъ постель „старой врной служанк“.

Она явно выражала ненависть къ Германіи, съ тхъ поръ, какъ ступила на нмецкую почву и дышала нмецкимъ воздухомъ, но она читала и покупала почти только нмецкія книги; на роял лежали Бахъ, Бетховенъ и Шубертъ, а различныя рукописи на ея письменномъ стол доказывали, что и писала она преимущественно на нмецкомъ язык… Къ этому рабочему столу баронъ Шиллингъ подходилъ только тогда, когда который нибудь изъ докторовъ сидлъ подл него, прописывая рецептъ. Тамъ шопотомъ говорили о состояніи маленькаго паціента иногда, можетъ быть, доле, чмъ нужно, такъ какъ оконная ниша съ зеленой шелковой гардиной была въ высшей степени интересна. Донна Мерседесъ и на этомъ ограниченномъ пространств воспроизвела маленькій уголокъ своего американскаго отечества.

Тутъ вислъ написанный масляными красками портретъ ея матери гордой испанки, такой же поразительной красавицы, какъ ея дочь, съ распущенными „цыганскими волосами“, подобранными на вискахъ жемчужными нитями, съ гибкой, стройной, но величественной фигурой, одтой въ бархатъ фiолетоваго цвта; жемчужныя застежки схватывали тамъ и сямъ тяжелыя складки, а на плечахъ, гд небольшія рукавчики оттняли чудныя, точно мраморныя руки и шею, прицпились блестящія бабочки, готовыя, казалось, каждую минуту вспорхнуть. Да, олицетвореніемъ высокомрія была эта вторая жена, которая сумла завладть величественно прекраснымъ маіоромъ Люціанъ посл того, какъ онъ потерплъ крушеніе въ своей жизни… Его фотографiя висла подъ ея портретомъ, а подл него сынъ его Феликсъ; оба портрета были окружены небольшими прелестными акварельными ландшафтами, видами люціановскихъ владній до начала войны. А на письменномъ стол, среди драгоцнныхъ бездлушекъ въ овальной бронзовой рам стоялъ портретъ молодого человка, очень красиваго, но безъ всякаго выраженія въ лиц.

– Бдный Вальмазеда, – сказала однажды Люсиль своимъ ядовитымъ тономъ, замтивъ, что взглядъ барона остановился на портрет; – онъ былъ милый прекрасный человкъ, но хорошо сдлалъ, что умеръ. Онъ, знаете ли, былъ не очень уменъ… Мерседесъ была помолвлена за него пятнадцати лтъ, тогда они еще подходили другъ къ другу, но потомъ она сдлалась такъ умна, что ему было далеко до нея, – они и года не прожили бы въ супружеств, Боже, что я говорю, не только года, а и четырехъ недль. Вражеская пуля во время покончила съ нимъ – въ разгар его иллюзій, – Мерседесъ была подл него и приняла его въ свои объятія. „Блаженная смерть ”, конечно подумалъ онъ.

Въ совщаніяхъ, происходившихъ въ оконной ниш, донна Мерседесъ впослдствіи не принимала участія изъ боязни своей слабости мало по малу охватывавшей ее; она предоставила барону Шиллингъ сообщать ей сужденія докторовъ… Ею все боле и боле овладвало новое странное для нея чувство, сознаніе, что она иметъ опору извн. До сихъ поръ она постоянно полагалась только на свои силы и ревниво охраняла свою самостоятельность, какъ и свою добродтель; до сихъ поръ она не знала, что значитъ имть поддержку, теперь она чувствовала ея благодтельную силу. Она говорила себ, что человкъ, который вмст съ ней ухаживалъ за больнымъ, также заботливо охранялъ ея горе и радость, но гордая презрительная улыбка, съ которой она привыкла отталкивать непрошенное участіе, не появлялась при этомъ на устахъ… Когда этотъ некрасивый, но стройный, полный силы мужчина съ выраженіемъ спокойной серьезности сидлъ у постели больного, она черпала утшеніе изъ его взоровъ, и ей казалось, что ея любимецъ какъ бы укрытъ имъ ото всего дурного, что онъ отстранялъ отъ него вс темныя силы. Она становилась безпокойной, когда онъ уходилъ, и сердце ея радостно билось, когда она слышала его приближающіеся по коридору шаги. Она не думала боле о женщин, которая молилась въ Рим о скорйшемъ избавленіи отъ ненавистныхъ вторгнувшихся въ ея домъ людей, объ этой монастырской воспитанниц, которая съ своимъ мрачнымъ суевріемъ населила свой собственный домъ духами и привидніями и, спасаясь постыднымъ бгствомъ, заперла вс свои комнаты, вроятно, чтобы ихъ не постили нечистые духи.

Вечеромъ этотъ нижній этажъ и донн Мерседесъ внушалъ нкоторый страхъ своими огромными, доходившими до полу окнами. Перила, отдлявшія комнаты отъ наружной галлереи были такъ же низки, какъ перила балкона и черезъ нихъ легко было перелзть… По причин духоты внутреннія ставни нельзя было закрывать на ночь, и окна въ комнат больного по распоряженію врачей были постоянно открыты настежь, а чтобы сюда не падало никакого свта извн баронъ Шиллингъ не приказалъ зажигать газовые фонари въ переднемъ саду. Подъ сводами салона царила темнота, только вдали на опуствшемъ бульвар свтились одинокіе газовые фонари, ночной втеръ слегка свистлъ между рядами колоннъ, а изъ монастырскаго помстья прилетали по временамъ летучія мыши и робко проносились въ слабомъ зеленоватомъ свт, разливавшемся въ комнат больного изъ-подъ ламповаго абажура.