В движении вечном

Многое, многое в современной жизни казалось старому профессору совершенно непонятным и даже нелепым:

"На днях захожу я в картинную галерею, -- рассказывал он с неподдельным недоумением. -- Выставка персональная, известный художник новые творения демонстрирует. Та-ак, наблюдаем. Первый кружок совершил я по залу, прохожу по-второму. И-и... вот смотрю я и мыслю, я ведь как понимаю?

Вот, ты видишь, к примеру, картину. Тоже, кажись, те же краски и холст, а ты видишь, и дышишь, и чувствуешь. А тут! -- вот смотрю я на произведение это, и... Его ведь хоть так поверни, а хоть этак, хоть низом поставь, а хоть верхом... Думается только, -- и он улыбался хитроватой улыбкой бывалого деревенского мужичка, -- вот купит человек, положим, это творение, принесет домой. Ну, хорошо, когда вспомнит, как оно прежде висело, а коли позабудет дорогой?... Вешать-то как?.. Где верх, а где низ, где бок левый, а где правый?

Эх, была, не была, думаю. Подхожу к автору.

Выслушал он меня, отвечает с улыбочкой:

– - Это ведь тоже, в своем роде, процесс творческий. Игра и трепет, фантазия мысли, и я здесь не вправе...

– - А название хоть есть у нее?.. Кстати, здесь я не вижу.

Отвечает (тут старичок делал выразительную паузу) -- и говорил затем, улыбаясь так, словно одним названием резюмируя вышесказанное:

– - "Утренняя дымка!"

На сухом, стянутом желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно-недоумевающим видом так напоминал гениального советского театрального артиста-сатирика. Его манера и тон забавляли и смешили одновременно, однако, если уж совсем искренне, то Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.

Тогда, тогда уже так отчетливо виделись ему ярчайшие проявления целой пластины повседневного бытия людского под гениальным бальзаковским названием "Человеческая комедия". Вот возьми ты, к примеру, тот самый ля гранде штампованный черный квадрат, да кинь, но без штампа у пыльной дороги... И выходит по жизни конкретно, что была бы вся грудь в орденах, вот тогда и квадраты "ля гранде!" --- тебе мигом докажут, и аргументы из старенькой сказки всегда под рукой. Мол, темнота, деревенщина, неуч, коли не видишь, не чувствуешь, да "подоплеки" не знаешь... Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты с тем же квадратом, попробуй-ка, сунься.

Юные годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории тогда столь же юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму человеческую суть, экономические эксперименты... Коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.

Он был сын простого крестьянина, он родился в деревенской бревенчатой хате, он сполна пережил переломы и войны, он с юных лет познал истинную цену черствой краюшке черного трудового хлеба. И то, что окружало теперь -- ему профессору, как и тем двум полуграмотным старикам из игнатова детства казалось почти "изобилием" со своими, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья, законами и приоритетами.

– - Захожу я на днях вечерком к приятелю, -- говорил, между тем, он далее. -- Ученик мой бывший, из самых. Меня превзошел, академик с недавних пор. Сели за стол. Стенка в зале у него, смотрю, чешским хрусталем ломится, в зеркалах отсвечивает, а на столе... На столе так рюмашки простенькие из нашей Березовки.

"А красоту свою что ж не выставишь? -- смеюсь, спрашиваю.

Отвечает:

"Да тут только чуть царапни чего, и сразу инфаркты у женки!"

Старичок-профессор улыбался пошире, переводил слегка дух, продолжал свой рассказ далее:

– - Печатка, смотрю, у него как баржа золотая, часы на руке колесом золоченым сияют и даже очки на носу в золотой дорогущей оправе. А вот мои! -- мои, например, часики, вот они, смотрите, "Победа"... Наши московские, и чем они хуже? Семнадцать лет, считай, не снимая, ношу, а без ремонта единого тикают. А очки! Вот они, вот, посмотрите.

Он снимал с носа свои огромные роговые очки, любовно разглядывая, как нечто навеки родное, бережно вертел в руках:

– - Ну пластмасса, не золото, не блестят, не отсвечивают. Зато как легко и удобно, и разве я хуже в них вижу? -- так искренне недоумевал он.

"Квартиры-машины-дачи", столпов краеугольных простого человеческого счастья в эпоху развитого социализма старичок-профессор в своих отступлениях почему-то не касался, а вот об "утренней дымке", хрустале и очках в золотой оправе упоминал всякий раз непременно.

Говорил он иногда и о джинсах:

– - Я вот в единственных брючках, считай, всю свою молодость отбегал. Помню, простые были штанишки, черные, в полосочку. И ничего! -- не пасовал, не дрейфил, гордился даже, что в полосочку. И девчата любили.

А тут вчера вечером у моей правнучки младшенькой снова трагедия. Плачется мне:

– - Я, деда, в институте как нищая хожу.

И что это? Что за дела, думаю? И что это за наряды у ее подружек, что она среди них -- и как нищая? Что за бархат, шелка, крепдешины?.. Давай спрашивать.

Выясняется... джинсы!

И старичок снова с недоумевающей полудетской улыбкой разводил широко руки, словно иных комментариев больше не требовалось.

– - Говорят, ими вперед как надеть, надо полы в доме с мылом выскоблить! -- добавлял он уже почти с изумлением.

И это была вовсе не шутка. Игнат также слыхал и не раз, что дорогущими безумно, новенькими джинсами для придания им модного эффекта оттеночной белизны сначала натирали в доме полы.

Глядя на старичка, слушая его рассказы, всегда было так легко с ним согласиться, но... Ладно уж там хрусталь, очки и золото, это были заморочки для народа постарше, а вот тертые джинсы... Да, да, те самые. Те самые, что maid in USA. Для Игната это было очень серьезно.

Ведь стоишь ты, к примеру, на танцах в общаге родной, и девчонка напротив, стройняшка симпотная. Только ее точеная фигурка фирменными джинсами за двести рублей колоссальных упруго обжата, а ты в брючках за восемь, тех самых в полосочку, "нашенских"... Дернись, попробуй ты к ней, таким тебя взглядом в нулевку обмеряет.

Купить джинсы в магазине было нельзя, зато у подпольных коммерсантов "достать" было запросто. Но... двести рублей! Двести рублей, когда стипендия сорок --- полгода степухи, и за штаны, пускай даже штатовские.

В представлении Игната это были подлинно колоссальные деньги, и он даже помыслить не осмеливался попросить их у родителей.

3

Не просто Игнат

Что теперь и было подлинным удовольствием, так это бродить по улицам города, широким, просторным, солнечным. Осень первого студенческого года выдалась как никогда сухой и солнечной, а сентябрь месяц и вовсе на диво роскошным, с затянувшимся в сладость нескончаемым празднеством бабьего лета. И точно таким же лучистым и праздничным, радушным казался Игнату весь город.

Прежде он мало бывал в больших городах, а его родной районный центр был всего городком. А ведь когда-то во времена средневековья это была столица, столица знатная, столица великого могущественного княжества. Однако и у селений земных есть свои судьбы, свои времена, времена иногда до изумления контрастные. И теперь о былом величии напоминал лишь коряво вздыбленный насыпной бугор в историческом центре, заросший густо дерновой травой да несколько древних кирпичных развалин, торчавших уныло и криво, как остатки былого могущества в обессиленной пасти одряхлевшего льва. Теперь это был просто крохотный городишко с узкими улочками, десятком многоэтажных построек в новом центре, а остальные дома были обычные деревянные избы, каждая с маленьким садиком и обязательными картофельными "сотками", как в окрестных деревнях.