В хорошем концлагере
Шрифт:
Сидя возле больного, я попытался разгадать, что, какие события повергли этого молодого физически сильного человека — во мрак, в иллюзорный мир, оторванный от действительности. Кстати, статья у него была, как мне объяснил один старый зек, наизусть знавший УПК, военная. И связана она была с неисполнением служебных обязанностей, повлёкших тяжелые последствия. Словом, тёмное дело. Одно было точно известно: до осуждения он служил на Тихом океане. Что конкретно совершил этот несчастный, никто не знал. Кроме, наверное, зека, шестерившего в спецчасти. Но я с ним не был знаком. Да и не сказал бы он мне ничего. Так что загадка осталась неотгаданной.
Если в первые дни под большим сомнением можно было предположить, выживет ли Васильев, то после здоровье его круто пошло на поправку. Он начал вставать с койки, несмотря на запреты Александра Зиновьевича. Часто — беспричинно. Или для того, чтобы поднять с пола какой-нибудь обрывок бумаги, облатку от порошка. Раненый, не имея возможности нагнуться, приседал на корточки, чтобы устранить замеченный беспорядок.
И
Восьмерилу нашли на коньке хозбарака. Он пытался сигналить левой рукой. Правда, сняли его без сопротивления. Под руководством энергичного Александра Зиновьевича.
Представляю, какое это было зрелище. Сентябрьские холода, пронизывающий ветрище воет и рвёт низ больничной рубашки с чёрным, дёгтем оттиснутым штампом, а зек машет рукой. Кому? Куда? Из-за колючки эта сцена, наверное, выглядела фантастично. Правда, некому было смотреть из хакасской степи. Разве что сусликам. Но едва ли в такую погоду они вылезали из своих нор. В октябре меня неожиданно отправили в другой лагерь. В ноябре в лагере блатные устроили «шумок», поубивали и сожгли живыми в бараках нескольких политических заключенных. За то, что те отказывались платить дань — половину под названием «положенное». То есть в воровской котёл, общак. Деньги из этого общака использовались для подкормки воров, попавших в БУРы; [219] ЗУРы, [220] тюрьмы, штрафные и усиленного режима лагеря, на подкуп начальства, для помощи семьям погибших воров и бандитов и на другие «благие» дела.
219
БУР — барак усиленного режима.
220
ЗУР — зона усиленного режима.
Незадолго до кровавого побоища, которое блатные приурочили к ноябрьским праздникам, свершилось подлое убийство доктора Маслова. И тоже за «неуважение законов преступного мира». Что, как узнал я позднее от Андрея Земели, было не то что неправдой, но кто-то другой пожелал этого убийства. А осуществили его, действительно, урки. Причём, как часто они делали, — руками гондонов-палачей.
На «Камушке» мне подфартило отбыть всего четыре месяца с несколькими днями, вместо полугода согласно постановлению с расплывчатой формулировкой: «за общение с преступными элементами». На самом же деле опер руками бригадира избавился от нежеланного несговорчивого свидетеля, якобы не состоявшейся попытки побега, которую предотвратил стрелок ВОХРа — рядовой Время (фамилия подлинная), а вовсе не самоохранник, [221] как утверждали блатные, из зеков-чурок, то есть сеяли национальную рознь. И сам Толик Барковский подсуетился — подделал мою подпись в ведомости и получил по ней новые ботинки, которые, естественно, продал «печникам» — любовникам надо платить.
221
Самоохранник — заключённый, отбывший какую-то часть срока наказания, показавший себя, надо полагать, с положительной стороны и переведённый (принятый) в военизированную охрану лагерей. О самоохранниках среди зеков ходило много всяких слухов, которым я не особенно доверял. Но факт, заключённые стерегли с оружием в руках заключённых же. Говорили, что к такой мере лагерное начальство вынуждено было прибегнуть из-за нехватки кадров ВОХР.
Когда в марте меня вернули со штрафняка в «родной» и, как мне доказали фактом, «хороший» лагерь, я не досчитался многих знакомых: кто-то погиб от блатарей во время «шумка», кто-то получил довесок или был этапирован в другой лагерь. Куда-то исчез мой обидчик-«педагог» и по совместительству бригадир Толик Барковский, которому я мечтал набить морду и вытребовать полученные за меня рабочие ботинки. Но мечта моя осталась неосуществлённой. Зека-украинца, который якобы пытался выпрыгнуть из колонны до облаков, а после, пролетая на том облаке над Хохляндией, спрыгнуть с них, чтобы точно приземлиться возле своей «ридной хаты», его долго таскали на допрос, но не пришили побегушку. Однако он отсидел сколько-то суток в ШТЗО за то, что нарушил правила поведения в строю. Я его уже не застал — освободили «ввиду отбытия срока наказания». Но в первый же день я увидел на привычном месте широкоплечую фигуру Восьмерилы — он по-прежнему посылал свои сигналы в пробуждающийся степной океан.
Я заметил одну странную деталь. Над зоной колыхалась и гремела стократ усиленная мелодия из кинофильма «Весёлые ребята», и я невольно дёргался в такт «шагай вперёд, комсомольское племя», а Восьмирила размахивал руками, подчиняясь какому-то другому ритму. И меня это удивило. Выходит, в его существе звучала иная музыка. А может, гудел набат.
Отмахав своё, Восьмерила спустился с крыши, прошёл мимо меня, не узнав, и направился к запретке. У меня сердце сжалось, когда он перелез через проволочное заграждение. Но выстрела
на сей раз не последовало. Тем же путём, но с «бычком» в пальцах, он проследовал назад.Несколько лет спустя после освобождения, отслужив ещё один срок — в армии, я вернулся в молодой сибирский город, в строительстве которого участвовал будучи зеком, откуда и освободился. Поступил на завод слесарем, а вечерами учился в школе рабочей молодёжи. Продолжил печататься в прессе.
Мой друг, молодой поэт по фамилии Новокрещенных (фамилия подлинная), недавно сменивший форменку на пиджак, как-то в застолье упомянул о службе на Тихом океане.
— А флажковую азбуку, Кеша, знаешь? — спросил я.
— Элементарно, — ответил друг.
Тогда я вылез из-за стола и по памяти воспроизвёл несколько сигналов Восьмерилы, наверное, не очень уверенно. И не ручаюсь, что точно.
— Не всё понятно. Какой-то компот. Но эта фигура… — И он повторил некоторые мои движения, — читается однозначно: SOS. [222]
222
SOS — тревога.
Отстойник
Отстойником называли в этом лагере не только проволочный загон перед вахтой, но и небольшой засыпной дом — не барак — с единственным зарешёченным окошечком и торчащей из верхней правой шипки жестяной трубой буржуйки, заменявшей непредусмотренную капитальную печь. Располагался отстойник в углу зоны, на отшибе, но недалеко от МСЧ. [223] Многие зеки, зная предназначение этого хитрого домика, старались его не замечать. И даже не читать знаменитый лозунг, пришпандоренный к фронтону. Поначалу над ним потешались, а после до всех нас, зеков, дошёл зловещий истинный смысл текста: «Только честным трудом ты добьёшься свободы!». Помнится, так было написано.
223
МСЧ — медико-санитарная часть.
Весёлые ухмылки, усмешки и гоготание постепенно сменились угрюмыми и злыми репликами, а после многие на него избегали даже смотреть. Как и на сам отстойник. И уж, конечно, никто не мечтал стать его посетителем. Хотя заведующим этого хозяйства и хранителем содержимого был приветливый пожилой зек. Мне он вовсе стариком тогда представлялся, в мои-то двадцать. Дед Кила разительно не походил на других. Поэтому, наверное, и заинтересовал меня.
Необычен он был хотя бы тем, что ласково обращался ко всем, без выбора. Не употреблявшиеся вовсе в зековском лексиконе слова «милый», «свет ты мой», «дорогой», «родимый» и «родной», а также многие подобные с его языка вспархивали цветастыми и весёлыми бабочками. Так, между прочим, я их ощущал. Причём это были истинные, искренние слова, уж в этом-то я научился разбираться: от души человек произносит или фиглярничает, лицемерит, чужими козырями играет.
Когда мы с санитаром дядей Пашей принесли в отстойник первого — в моей практике — гостя, дед Кила не сразу отозвался на громкий стук, основательно нас расспросил и, лишь убедившись, что мы — это мы, отпер крепкую дверь.
— Заходьте, милые вы мои. И гостя заносите. Найдётся, найдётся для него местечко. Вот сюды его, родимого, покладите, рядышком с немцем. Все мы едины перед Богом, без нациев. Все дети его.
И, стараясь сделать это незаметно, перекрестил гостя. Внешне дед Кила тоже выделялся среди других зеков: большущая густая бородища почти полностью закрывала измождённое лицо. Выделялся красивый высокий лоб с удивительно прямыми, словно под линейку расчерченными и глубоко прорезанными морщинами, но более привлекали, конечно же, глаза. Редко мне приходилось видеть столь выразительные очи. Они ежесекундно меняли своё содержание. В них моментально отражалось любое малейшее изменение душевного состояния этого человека, от которого, и я это чувствовал, веяло чем-то загадочным, притягательным, что воздействовало на меня, держало в напряжении, ожидании чего-то необычного — очень важного и ценного для всех, и для меня — тоже.