В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
Между прочим, здесь мы познакомились с замечательным человеком, Данилой Епифановичем Середой. Он уже глубокий старик, работал всю жизнь на заводе инженером, теперь получает небольшую пенсию. У себя дома, в двух комнатах, он организовал нечто вроде музея — история Златоустовского завода. Мы были у него — с ним наш Николай Николаевич переписывается, у них общие интересы на технической почве. Собственно, Николай Николаевич и надоумил нас отправиться в Златоуст. В домашнем музее у Данилы Епифановича мы побывали. Узнали много интересного. Например, о том, что в Златоусте были изготовлены первые в России булатные клинки и придумал их мастер Аносов. Здесь были отлиты первые пушки
Но главное, что я увидел в Златоусте и о чём прежде всего хотел рассказать тебе, — другое. Отвлёкся в начале письма. Вообще это интересно: собираешься написать одно, а получается — другое. Главное, Оля, — это рабочие Златоуста. Вернее, рабочие и хозяева. Данила Епифанович водил нас на завод, побывали мы в нескольких цехах. И я раньше бывал на заводах — ещё в Екатеринославе, где работал отец, в Минске на паровозоремонтном. В какой-то степени был подготовлен. Мои же новые друзья были буквально ошеломлены, подавлены, растоптаны увиденным. Да и я увидел то, что знал, в удесятерённом масштабе, ведь Златоустовский завод огромный.
Оля, какой же это ад! В каких невыносимых условиях работают люди! Жара, смрад, дышать нечем, никакой заботы о человеке, оглушительный грохот. И есть цеха, где рабочие на своих местах трудятся по одиннадцать часов. Жесточайшая система штрафов. А как люди живут! Мы были в двух рабочих слободках. Главное жильё — бараки, где в невероятной тесноте, в грязи ютятся рабочие семьи. Всё — как описано у Горького в повести «Мать», ничто не изменилось с тех пор. Народ угнетён и озлоблен. Есть тут (дальше в письме зачёркнуто). И надо только спичку, чтобы пороховой погреб взорвался. Он взорвётся, Оля! Так ещё долго продолжаться не может. Люди не скоты. Ведь это они создают здесь мощь и красоту Российского государства. А с ними обращаются именно как со скотом. Я чувствую всем своим существом, что приближается то, чему посвящена вся моя жизнь!
До скорой встречи, Оленька! Из Москвы жди телеграмму.
Обнимаю и целую тебя — твой Григорий».
...Четвёртого июля 1914 года в Минске на Виленском вокзале остановился скорый поезд «Москва — Варшава». Из вагона второго класса быстро вышел Григорий Каминский с небольшим саквояжем в руке — загорелый, казалось, ещё больше раздавшийся в плечах, стремительный, весь — олицетворение порыва. В шумной толпе на перроне он нетерпеливым взглядом искал Олю Тыдман. Среди встречающих её не было.
«Неужели не получила телеграмму?»
Навстречу ему шли Митя Тыдман и Илья Батхон. Григорий сразу заметил: у обоих какой-то растерянный
вид.«Что-то случилось...»
Пожали друг другу руки, обнялись.
— Тебя не узнать, — сказал Илья Батхон.
— Ты как с курорта, — сказал Митя и отвёл взгляд в сторону.
— Где Оля? Что с ней?
— Ничего... — сказал Митя.
— Она получила мою телеграмму?
— Я получил твою телеграмму. — Митя подавил вздох. — Оли нет в Минске, она в Италии.
— В Италии? — ахнул Григорий.
— Да, в Италии. — Митя заговорил быстро, ему необходимо было всё скорее сказать. — Её туда отправил к матери отец. Он каким-то образом узнал о том, что она ходит на занятия кружков, делает там доклады... Потом нашёл в её комнате листовки, которые она должна была передать в депо...
— Кто нашёл? — перебил Григорий. — Павел Емельянович в комнате Оли делал обыск?
— Нет конечно! Как ты мог подумать? Отец зашёл к ней, а на столе эта стопка листовок...
— Да как можно! — вырвалось у Каминского. — Сколько раз ей говорил о предельной осторожности!
— Всё равно бы это произошло, Гриша, — сказал Митя. — Отец почти сразу начал догадываться, ещё весной.
— И о тебе он всё знает? — спросил Каминский.
— Думаю, знает. Но со мной на эту тему разговоры не заводит. А про Олю сказал, когда её на вокзале провожали: «Дочь социал-демократам, ведущим страну в бездну, я не отдам». Вот такие дела...
— И Оля безропотно согласилась поехать?
— Безропотно? — Митя задумался. — Не знаю. В последние дни отец часто уединялся с Олей в библиотеке. Для долгих бесед. Меня на эти беседы не допускали.
— Ладно! — не сумев подавить ожесточение, сказал Григорий Каминский. — Пошли!
И тут заговорил молчавший до сих пор Илья Батхон:
— К дяде тебе возвращаться нельзя. Вернее... Алексей Александрович уже не живёт там, его вообще нет в Минске...
— То есть как нет? — Григорий ничего не понимал.
— Мы устроили его вместе с семьёй в Витебске, у надёжных людей. Временно...
— Да что случилось? — перебил Каминский.
— Среди наших товарищей идут аресты. Нависла угроза над твоим дядей. — Батхон вздохнул. — После ареста Стефана Любко и Шмула Штейнбова.
— Их арестовали?
— Не только их. Можно предположить, что и тобой заинтересовались. Поэтому...
— Поэтому, — перебил Митя, — поживёшь у нас. Комната для тебя готова, и дом Тыдманов вне подозрений у полиции и жандармов.
— А как же Павел Емельянович? — в некотором замешательстве спросил Григорий.
— Он согласен, я с ним говорил.
— Ничего не понимаю! — Каминский был в полной растерянности. — Он обо мне ничего не знает?
— Думаю, отец знает главное. И о тебе, и обо мне.
— Ладно, поехали! А там разберёмся.
— Вы отправляйтесь вдвоём, — сказал Илья Батхон. — У меня здесь есть дела. Пока, Гриша, никакой инициативы, постарайся быть как можно незаметней. Все занятия твоих кружков мы отменили. Не волнуйся — до времени. Через несколько дней встретимся. Я сам найду тебя.
...Молча ехали на извозчике. Наконец Григорий сказал:
— Я поживу у вас неделю, пока не подыщу квартиру попроще.
— Живи сколько надо. — В голосе Мити прозвучала обида.
«Оля, Оля! Что ты наделала!..»
Глава одиннадцатая
30 — 31 октября 1917 года