В краю родном
Шрифт:
— А кто ж лошадь запрягать будет? — вдруг улыбнулся Андрей Тихоныч.
— Мое какое дело. Пускай сама запрягается.
— Так нельзя, Анисим. Лошадь требует ухода.
«Никуда ты не уйдешь», — подумал Петруша, который был при этом разговоре. Он внимательно посмотрел на грубое лицо Вербина и по его выражению еще раз убедился, что тот никуда и никогда не уйдет, потому что это человеческое лицо выглядело нормально и симпатично только рядом с лошадью.
— Вот ты такой добрый, Тихоныч, — Вербин усмехнулся и подмигнул Петруше. — Взял бы да и купил нам четвертинку.
— Куплю, — сказал тот. — Завтра принесу.
И на другой день выполнил свое обещание, к большому удивлению Вербина. Тот сокрушенно покачал
— Ну что ты за чудак? Я ж в шутку сказал.
— Пей, ежели охота. Мне не жалко.
Вербин засуетился, задвигался, зачем-то ковырнул желтым ногтем этикетку и смущенно пробормотал:
— Вот ведь она зараза какая. Что делает с человеком… А лошадь не будет пить. Почему, думаешь, так?
— Лошадь животное чистое, — сказал Андрей Тихоныч.
— Лошадь животное чистое, — эхом отозвался Вербин и затосковал вдруг, покачал головой. — А мы как свиньи.
Вскоре чудной Андрей Тихоныч лег в больницу из-за высокого давления и неожиданно помер. Петруша и Вербин ходили проститься. Около гроба стояли женщины в трауре, но никто не плакал, это были какие-то дальние родственники.
Петруше все время слышалось чье-то дыхание, но чье оно, так и не угадал. А то, что ему показалось, никак не могло быть правдой. Ему показалось, что это дышит Андрей Тихоныч. И все тут говорят негромко, потому что боятся разбудить старика, ведь он так похож на спящего, такое безмятежное у него лицо…
Петруша пошевелился на своей скамейке и подумал, зачем все это врезалось ему в память? Для какой надобности? Он вспомнил, что тот приходил на работу обычно в кепке и в черном тяжелом плаще, приходил за час до работы и сидел на скамейке под окошком, а рядом с ним устраивался кобелек Бобо, рыжий и пламенный, словно лис. Как видно, они любили друг друга.
Зачем ему надо все это помнить, думал Петруша в отчаянии. Неужели больше не о чем подумать? И Андрей Тихоныч послушно ушел из его сознания, поблек и вовсе растаял, будто услышал его отчаяние. Но остался хаос, который был настолько силен, что Петруша даже и дышал не в полную грудь, пытаясь в нем разобраться. И вот выделилось ему из этого хаоса, мол, есть что-то в каждом человеке, осталось с темных времен, когда тот еще и разговаривать не умел, а только мычал, как глухонемой, но уже видел, как и мы видим, и облака на небе, и деревья, и слышал их шум, знал ощущение тепла и холода, голода и сытости. И вот с тех времен в нас осталось нечто темное и древнее, устойчивое и основательное, что руку в огонь совать нельзя, можно обжечься, а камни не съедобны, снег холодный. И теперь этим древним опытом пользуется человек, хотя и научился говорить, познал слово.
Но зачем ему думать об этом? Петруша вдруг остро понял, что человеку одному быть нельзя. А если ты остался один, так сложилась у тебя судьба, то надо думать и заботиться о людях, вроде Андрея Тихоныча, и не поддаваться той темной силе, заросшей мохом и паутиной, затаившейся в тебе до поры до времени, хотя ты и знаком со всякими алгебрами. Но, может, она и есть настоящий хозяин всех твоих поступков? Ведь это она велит тебе питаться каждый день, властно заставляет жить и не совать руки в огонь. Как ты ни хитри, а все равно подчиняешься ей. А она говорит, живи, ешь, пей, спи, размышляй, если можешь, хотя это и не обязательно, а главное, заботиться о продлении рода…
Между тем невидимое небо прорвалось дождем и мокрым снегом, форточку захлопнуло порывом ветра. Под окошком показалась голова в синем берете. Николай Гаврилыч, нынешний Петрушин начальник, седой, как лунь, старичок, заглянул в каморку и спросил:
— Ну, как тут у вас, все в порядке?
— Гром гремел, — сказал Петруша.
— Вот как? А я и не слыхал.
Николай Гаврилыч с задумчивым видом прошел к себе в кабинет, пошелестел
там бумагами и вышел.— Анна Ивановна опять заболела, — пробормотал он.
— Заболела, — сказал Петруша. Он вообразил Анну Ивановну, толстую старушку с катарактой на глазу, нервную и обидчивую. Когда-то она, видно, была красивая и ее любили. И вдруг все это куда-то провалилось, и она уж старуха, и никто в нее больше не влюбится, как прежде. Жизнь прошла.
— Что ж, пойду, — сказал Николай Гаврилыч и потихоньку убрел домой.
Петруша снова лег на скамейку, и опять на него навалились тишина и раздумья. И чего только не приходит в голову, когда вот так лежишь на скамейке, а старый дом поскрипывает от порывов ветра. Все реже и реже доносится грохот автобуса с дороги, зато и отчетливее, слышно, как дребезжит каждая гайка и лязгает ржавое, изношенное железо. Скоро уж полночь, а сна нету ни в одном глазу. Впрочем, сторожу и не полагается спать.
Петруша лежал в темноте и усмехался, размышляя о своей нескладной судьбе. По сути дела, он так же одинок, как эта угрюмая, неулыбчивая Надежда Артамоновна, которую проводили на пенсию три дня назад. Петруша ничего не знал о ней, но воображал, как та придет домой, поставит варить суп в маленькой кастрюльке, польет цветы, сядет на стул и задумается. Наверное, вся жизнь промелькнет перед ее глазами слабой искоркой. Так краток этот миг, человеческая жизнь, что и глазом моргнуть не успеешь, как она пролетит.
Петруша сказал себе, что зря приписывает свои мысли и чувства другим людям, что те, может быть, думают совсем не так. И тем не менее он решил, что лучше в такие бессонные ночи воображать чужую жизнь, а не собственную. Тогда свои проблемы, свой стыд и прегрешения отодвинутся, не станут мучить.
До чего бы додумался Петруша, неизвестно, но тут резкий звонок, неожиданный и требовательный, как пружина, подбросил его со скамейки. Он кинулся послушать телефон, недоумевая, кто мог звонить так поздно, но трубка вдруг онемела в его руках. Что-то едва потрескивало в ней, возможно, это буйствовала встревоженная атмосфера или так проявляла себя электрическая жизнь города.
— Перезвоните, — на всякий случай сказал Петруша. — Вас не слышно.
Никто не стал перезванивать, но звонок напомнил ему о существовании кого-то еще в мире, кто-то не спит так же, как и он.
Петруша вышел на улицу и долго с детским любопытством смотрел на звезды, которые плавали в небе, как в черном колодце. Ему захотелось увидеть какой-нибудь спутник, но тот в этот час не пролетал. По небу неслись лоскутья облаков. За лесом, на железной дороге что-то грохотало. Свежий порыв ветра мягко боднул Петрушу в грудь, и он поскорее вбежал в помещение, накинул крюк, толщиной с палец, и кинулся на свою плоскую, отполированную до блеска скамейку, как к последнему убежищу и пристанищу в своей жизни.
Когда-то Петруша был женат и жил совсем другой жизнью, которая теперь отодвинулась на край света, брошена в какой-то чулан, где хранится всякий хлам. Воспоминания о той жизни не вызывали у него ничего, кроме сырой тоски и душевного неуюта, нескладности и страшной сложности. В глазах у матери, когда он переехал к жене и остался у нее, часто мелькало беспокойство. При редких встречах с ней он видел ее душевную тревогу и сумятицу. Она задумчиво качала головой и бормотала: «Ой, не знаю, Петруша. Ой, ничего я не знаю». И теперь он понимал, что она сомневалась в этой затее. Видимо, знание тайны подсказывало ей, что с женитьбой Петруши выйдет нескладно. Теперь ему казалось, что она как-то общалась с покойным Иваном Колотовкиным и с другими своими предками, дедами и прадедами, и те выглядели все оттуда, из своего небытия, и тещу Зинаиду Павловну, и Катеньку и с сомнением прошелестели, безъязычно дали понять, что тут будет совершена ошибка. Однако чему быть, того не миновать.