В кварталах дальних и печальных

Осенью в старом парке

Осенью в старом парке листик прижат к плечу. Ах, за Твои подарки я еще заплачу. Это такая малость — пятнышко на душе. Летом еще казалось, что заплатил уже. Облачко на дорожке, пар от сырой земли. Кожаные сапожки в синий туман ушли. Долго стучал — как сердце — крошечный каблучок. Стоит лишь оглядеться, видишь, как одинок. И остается росчерк веточки на ветру — я этот мелкий почерк в жизни не разберу. 1996

«Так просидишь у вас весь вечер…»

Так просидишь у вас весь вечер, а за окошко глянешь — ночь. Ну что ж, друзья мои, до встречи, пора идти отсюда прочь. И два часа пешком до центра. И выключены фонари. А нет с собою документа, так хоть ты что им говори. …Но с кем бы я ни повстречался, какая бы со мной беда, я не кричал и не стучался в чужие двери никогда. Зачем, сказали б, смерть принес ты, накапал кровью на ковры… И надо мной мерцали звезды, летели годы и миры. 1996

«Утро, и город мой спит…»

Утро, и город мой спит. Счастья и гордости полон, нищий на свалке стоит — глаз не отводит, глядит на пустячок, что нашел он. Эдак посмотрит и так — старый и жалкий до боли. Милый какой-то пустяк. Странный какой-то пустяк. Баночка, скляночка, что ли. Жаль ему баночки, жаль. Что ж ей на свалке пылиться. Это ведь тоже деталь жизни — ах, скляночки жаль, может, на что и сгодится. Что если вот через миг наши исчезнут могилы, божий разгладится лик? Значит, пристроил, старик? Где-то приладил, мой милый… 1996

Новый год

Жена заснула, сын заснул — в квартире сумрачней и тише. Я остаюсь с собой наедине. Вхожу на кухню и сажусь на стул. В окошке звезды, облака и крыши. Я расползаюсь тенью по стене. Закуриваю, наливаю чай. Все хорошо, и слава богу… Вот-вот раскрою певчий рот. А впрочем, муза, не серчай: я музыку включу и понемногу сойду на нет, как этот год. Включаю тихо, чтоб не разбудить. Скрипит игла, царапая пластинку. И кажется, отчетливее скрип, чем музыка, которой надо жить. И в полусне я вижу половинку сна: это музыка и скрип. Жена как будто подошла в одной рубашке, топоток сынули откуда-то совсем издалека. И вот уже стоят передо мной. Любимые, я думал, вы уснули. В окошке звезды, крыши, облака. 1996

«Через парк по ночам я один возвращался домой…»

Через парк по ночам я один возвращался домой — если б все описать, что дорогой случалось со мной — скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов. Сколько раз меня били подонки, ломали менты — вырывался от них, матерился, ломился в кусты. И от злости дрожал. И жена меня не узнавала в этом виде. Ругалась, смеялась, но все же, заметь, соглашалась со мною, пока не усну, посидеть. Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые. Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы… И вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог: «Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок». 1996

«Не потому ли Бога проглядели…»

Не потому ли Бога проглядели, что не узрели Бога, между нами? И право, никого Он в самом деле не вылечил, не накормил хлебами. Какой-нибудь безумец и бродяга — до пят свисала рваная дерюга, качалось солнце, мутное как брага, и не было ни ангела ни друга. А если и была какая сила, ее изнанка — горечь и бессилье от знанья, что конец всего — могила. Не для того ли Бога и убили, чтобы вина одних была громадна, а правота других была огромна. …Подайте сотню нищему, и ладно, и даже двести, если вам угодно. 1996

«Скажи мне сразу после снегопада…»

Скажи мне сразу после снегопада — мы живы, или нас похоронили? Нет, помолчи, мне только слов не надо ни на земле, ни в небе, ни в могиле. Мне дал Господь не розовое море, не силы, чтоб с врагами поквитаться, возможность плакать от чужого горя, любя, чужому счастью улыбаться. …В снежки играют мокрые солдаты — они одни, одни на целом свете… Как снег — чисты, как ангелы — крылаты, ни в чем не виноваты, словно дети. 1996

Петербург

…Распахни лазурную шкатулку — звонкая пружинка запоет, фея пробежит по переулку и слезами руки обольет. Или из тумана выйдут гномы, утешая, будут говорить: жизнь прекрасна, детка, ничего мы тут уже не можем изменить. Кружатся наивные картинки, к облачку приколоты иглой. Или наших жизней половинки сшиты паутинкой дождевой… До чего забавная вещица — неужели правда, милый друг, ей однажды суждено разбиться, выпав из твоих усталых рук? 1996

«Ах, подожди еще немножко…»

Ах, подожди еще немножко, постой со мной, послушай, как играет мальчик на гармошке — дитя бараков и бродяг. А рядом, жалкая как птаха, стоит девчонка лет пяти. Народ безлюб, но щедр, однако — подходят с денежкой в горсти. Скажи с снобизмом педагога ты, пустомеля пустомель, что путь мальчишки — до острога, а место девочки — бордель. Не год, а век, как сон, растает, твой бедный внук сюда придет, а этот мальчик все играет, а эта девочка — поет. 1996

Дом поэта

…От тех, кто умер, остается совсем немного, ничего. Хотя, откуда что берется: снег, звезды, улица. Его любили? Может, и любили. Ценили? К сожаленью, нет. Но к дню рождения просили писать стихи. Он был поэт. А как же звезды? Разве звезды? Звезд ы? Конечно же, звезд ы! Когда сложить все это, просто получим сгусток пустоты. Но ты подумай, дом поэта. Снег, звезды, очертанья крыш — он из окошка видел это, когда стоял, где ты стоишь. 1996

«…Я часто дохожу до храма…»

…Я часто дохожу до храма, но в помещенье не вхожу — на позолоченного хлама горы с слезами не гляжу. В руке, как свечка, сигарета. Стою минуту у ворот. Со мною только небо это и полупьяный нищий сброд. …Ах, одиночество порою, друзья, подталкивает нас к цинизму жуткому, не скрою, но различайте боль и фарс… А ты, протягивая руку, меня, дающего, прости за жизнь, за ангелов, за скуку, благослови и отпусти. Я не набит деньгами туго… Но, уронив платочек в грязь, ещё подаст моя подруга, с моей могилы возвратясь. 1996